Эпилог
Шрифт:
После него выступили А.Бек, Б.Балтер, М.Алигер, и в зале вновь установилась та атмосфера независимости, которая сделала этот вечер в глазах всех честных писателей событием, а в глазах Секретариата и начальства — серией возмутительных происшествий, нарушающих установленную Четвертым съездом формулу, гласившую, что «советская литература развивается более чем успешно, потому что она опирается на незыблемые принципы марксизма-ленинизма».
На другой день я получил маленькое письмо от Солженицына:
«Дорогой Вениамин Александрович! Посылаю Вам обещанную стенограмму “Р.К.” (без возврата). На обороте одного листа намазали рязанские писатели.
Все мы, присутствующие, высоко оценили Вашу речь на юбилее Константина Георгиевича. Звучало сильно и перешибло скуку съезда. Звучало так, как будто от съезда прошло десять лет.
Жму руку!
Искренне Ваш Солженицын.
2.6.67».
В
«Дорогой Вениамин Александрович! Мне важно Ваше мнение и совет по одному вопросу. Я убедился за это время, как Вы превосходно понимаете общую литературную обстановку, и хочется знать Ваши соображения по прилагаемому.
Я не знаю, когда смогу быть в Переделкине и когда будете там Вы. Поэтому использую с Вашего разрешения заочный метод. Какие у Вас будут мысли, мне передадут, хорошо? Тут особенно важен еше выбор момента: начало октября или начало декабря? И слишком рано не стоит, и опаздывать нельзя.
Мой поклон Лидии Николаевне.
С самыми дружескими пожеланиями
Солженицын ».
Прилагаемое было, если не ошибаюсь, проект нового послания, которое он на этот раз собрался послать в Секретариат, всем сорока его секретарям, ни много ни мало. Не знаю, почему он считал меня знатоком «общей литературной обстановки». К моим советам он не то что не прислушивался, но как бы взвешивал их, а потом решал по-своему. Так, однажды (это было на даче К.Чуковского), когда мы обсуждали, кто мог бы поддержать его новое письмо, он вдруг назвал В.Катаева (!), а когда я предупредил его, что хозяин может спустить его с лестницы, все-таки пошел к нему — и был, против ожидания, принят любезно. Здесь любопытно то обстоятельство, что он надеялся заинтересовать своими делами даже такого широко известного своей лживостью и предательством писателя, как Катаев. Но мне это показалось неразборчивостью, и я ему об этом сказал. Он отшутился.
Положение, в котором он тогда находился, можно смело назвать безвыходным, безнадежным. В течение моей жизни я не встречал литератора, который не отступил бы, не поддался бы обещаниям или угрозам.
На закрытых инструктажах, активах, семинарах распространяются фантастические слухи, что он бежал в Англию, видные деятели нашей государственной «элиты» публично выражают сожаление, что он не умер в лагере. Утверждают, что он еврей — Солженицер. «Один день Ивана Денисовича» (изданный миллионным тиражом) тайно изымается из библиотек. Его называют власовцем, уголовным преступником, дезертиром. Уже объявленные публичные выступления отменены. С точки зрения агитационно-бюрократической машины, он превращен в прах, в пыль. Он больше не существует.
В подобном положении был только М.Зощенко, которого травили, а потом унизительно «не замечали» двенадцать лет. Но и человек был другой, и время другое. Михаилу Михайловичу важно было защитить свое достоинство, добиться возможности работать. Он не нападал, а защищался. Он не признавал себя виновным, но обвинять других — это ему и в голову не приходило. Воспользоваться мнимым, ничего не значащим званием члена Союза писателей — от подобного намерения, которое Солженицын превратил в орудие нападения, он был бесконечно далек. Между тем письмо Секретариату, которое он послал не в декабре и не в октябре, а в сентябре, целиком построено как раз на той мысли, что он, Солженицын, — член Союза писателей, а руководители Союза не защищают его от клеветы, не помогают ему опубликовать «Раковый корпус» и т. д. — короче говоря, уклоняются от своих прямых обязанностей: «Секретари правления СП СССР Г.Марков, К.Воронков, С.Сартаков, J"I.Соболев в беседе со мной 12 июня 1967 года заявили, что правление СП считает своим долгом публично опровергнуть низкую клевету, распространившуюся обо мне и моей военной биографии. Но не только не последовало опровержения, а клевета не унимается… Те же секретари правления обещали “рассмотреть вопрос”, по крайней мере, о моей последней повести “Раковый корпус”. Но за три месяца… сорок два секретаря правления не оказались способны ни вынести оценку повести, ни принять рекомендацию о ее печатании… А между тем, начиная с писателей, она охотно читается. По воле читателей она уже разошлась в сотнях машинописных экземпляров. При встрече 12 июня я предупредил Секретариат, что надо спешить ее печатать, если мы хотим ее появления сперва на русском языке, что в таких условиях мы не сможем остановить ее появления на Западе».
Это дерзкое письмо кончалось прямым оскорблением: «…если так произойдет, то по явной вине (а может быть, и по тайному желанию) Секретариата», — и не менее дерзким требованием: «Я настаиваю на опубликовании моей повести безотлагательно». Письмо было отправлено 12 сентября, а через десять дней 30 секретарей — ни много ни мало — собрались со всего Советского Союза, чтобы участвовать в заседании по разбору поведения Солженицына. Присутствовал и представитель ЦК Мелентьев. Заседание продолжалось пять часов. За 56 лет своей работы в литературе я ничего похожего не помню.
Не
«Портреты» в «Теленке» относятся не только к отдельным лицам. Важно отметить, что Солженицыну пригодился самый «портрет атмосферы», в которой происходила борьба с Секретариатом. И едва ли я ошибаюсь, предполагая, что этим «портретом» Солженицын думал воспользоваться не только в «Теленке», но, как это ни странно, в романе «Август четырнадцатого». Вспомните сцену схватки между Воротынцевым и Ставкой Верховного главнокомандующего, когда в более чем рискованном положении он упрекает генералов от инфантерии и кавалерии в августовском поражении и неопровержимо доказывает, что битву можно было выиграть, если бы не преступная недальновидность командующих армиями и дивизиями. Конечно, даже какой-нибудь бездарный генерал Жилинский в сравнении с К.Воронковым — Сократ, но Солженицын не сравнивал, он прислушивался к «атмосфере сходства». Воротынцев — один против всех, он опрокидывает ложные доказательства неизбежности разгрома, он нарушает субординацию, возражая Главнокомандующему, великому князю Сергею Александровичу. Он дерзко настаивает на своей правоте. Вспоминалась ли Солженицыну, когда он работал над этой главой, сцена в Секретариате 22 сентября 1967 года? Полагаю, что да. Ведь для него от локальности до глобальности — один шаг.
В «Теленке» [68] сделан этот шаг вопреки подчеркнутой вещественности книги, оттолкнувшей от Солженицына многих. И то сказать, он действительно показал непонимание значения «Нового мира», который существовал для всех истинных писателей, а не только для него. Он несправедливо оскорбил В.Лакшина, который горячо и искренне приветствовал появление Солженицына в литературе. Он бестактно рассказал о Твардовском, хотя, без сомнения, всегда любил и уважал его. Вопреки тому, что многие страницы — фантастическая по своей сложности работа над «Архипелагом», арест, допрос, камера, высылка — написаны с характерной для него настоятельной простотой и силой, перед нами — нескромная книга, в которой автор с такой же настоятельностью сосредоточен на самом себе. Я упомянул об отсутствии такта — это связано с отсутствием вкуса. Впрочем, может быть, отсутствие — слишком сильное слово. Но как назвать появление Авиэты в «Раковом корпусе», непризнанного художника в «Круге первом», о котором я уже упоминал? Конечно, могучему таланту прощается многое. Что за беда, если автору «Архипелага» подчас не хватает вкуса? Об этом не стоило бы и говорить, если бы автор не настаивал на своем недостатке. Но он настаивает: об этом говорит и его отвлеченная философская пьеса, в которой действуют герои с гриновскими фамилиями. И вмонтированная в «Август четырнадцатого» кинохроника. И книга «Прусские ночи», убедительно доказавшая, что он ошибается, считая себя поэтом.
68
«Бодался теленок с дубом».