Эпизоды одной давней войны
Шрифт:
Как сделать его уважительным к ней, его матери, и вооруженным оголтелой жестокостью против врагов, как преломить в нем этот губительный ледок инфантильности, который побуждает его на все смотреть спустя рукава, ко всему относиться без элементарного внимания, рассеянно, высокомерно, не вникая в суть вещей, пользоваться вещами, пренебрегать законами вселенной и авторитетами великих, в то же время ничего в них не смыслить, пользоваться людьми и не уважать людей, и, главное, оставаться при всем том невежественным неумейкой, нахватавшимся самых верхов, философом, чья философская основа -
Раздраженно и зло выговаривает она ему за его недостатки. И прежде всего за узость души, души, в которую нельзя попасть, совсем не мужской, женской, крайне субъективной, крайне несправедливой, крайне склонной к самообманыванию, трусливой, не вникающей, но отмахивающейся от всего душонки. С ним она может общаться только тем самым уголком самой себя, который он наследовал, и только в этом крысином уголке, без окон, ему во всей ней место, и поэтому она несправедлива и субъективна к нему сама.
– А какого сына тебе нужно?
– не выдерживает Аталарих. Это звучит как «какого черта тебе нужно?» или «какого рожна тебе нужно?».
– Тебя же, тебя, только другого.
– Ерунда! Тебе не меня другого нужно, тебе нужно кого угодно, только не меня. С улицы, из борделя, погонщика мулов хотела ты видеть на этом троне! Я же вижу, я же чувствую, как ты ко мне относишься.
Вот как взвился. Стоило его чуть поправить, попытаться дать ему понять, что он - не лучший вариант человека, вместо того, чтоб согласиться, он пускает пену и психует.
– Если я - не лучший вариант человека, то ты - не лучший вариант матери, черт возьми!
Его мать ведьма, тиранша. Она мучит его своими придирками и опекой. Она хочет ему сказать, что ради такого, как он, не стоило затевать всю эту государственную кашу. Она, дескать, только ради него правит страной и мается, только ради него поддерживает порядок в разваливающемся, осыпающемся государстве, ради того, чтоб он, когда вырастет, мог получить страну более-менее в целости и повести ее к цветению. Она же приносит себя в жертву истории, ради форсирования промежутка шатания и развала – лицемерка.
Там, где она - лидер, она еще человек, там, где - мать, никто. И если он в чем-то виноват, так только за нее, что она такая, какая есть.
Удрученный покидает Аталарих покои. Проходит мимо стражи, но солдат не оказывает ему знаков внимания.
Аталариху в другое время было бы все равно, но теперь нет. Он вызывает караульного офицера и высказывает ему свое недовольство; вздорно, по-мальчишески, даже в глаза не смотрит.
Офицер презирает щенка и слушает, лишь бы отделаться: «Ладно, мол, понял, а ты дуй давай, важная птица». Здесь не Марсово поле, где всех равняет меч, искусство им владеть, а царский дворец, а Аталарих как-никак царь, официальный малолетний царь государства готов.
Отношения матери и сына никуда не годятся. Были бы мать и сын, а то король и королева.
Свою глубоко личную, генетическую неприязнь и несовместимость они переносят на политику.
Пять лет тому назад она выпорола его, заперев у себя в спальне. В этой самой спальне, откуда он только что вышел, никто не видел, присутствовали
Хрясь по ягодицам, вжик по заднему месту, еще раз - вжик! Ах, хорошо!
– Мама-а-а!
Вжик еще разик, вжик, вжик, вжик - еще три разика.
– Будешь Цацерона читать?
– Буду, мама.
– «О дружбе» - вжик, - «О старости» - вжик, - «Об обязанностях».
– Буду, мама, буду.
– Хорошо. Выучишь - расскажешь.
Никто не видел, но все узнали. Потный, красный, растрепанный, выскочил он из дверей, вырвался и выскочил, в слезах, штаны спущены. Так и влетел на какое-то представительство без штанов.
Что? Король наказан, короля били, кто посмел?
– Мама бьет меня, я не выучил Цицерона, и она бьет меня!
– Тьфу, что за черт, какого такого Цицерона, знать не знаю я никаких таких цицеронов - тьфу!
– А был такой философ-доходяга, поговорить сильно любил,- встревает в разговор один из готских воротил.
– Мы их со всеми их цицеронами разбили,- вторит ему другой.
Их возмущение беспредельно: король, их король наказан. Густой, грозной, возмущенной, гаркающей толпой идут они в спальню к Амалазунте. Ее правлению пора давать отбой. Она со света сживет мальчишку, чтоб завладеть престолом и править; девка, баба! Мальчик для нее повод повелевать, она уже не при нем, она уже сама по себе, давно не считается ни с кем, даже с мальчиком.
Мальчик уже причесанный и в штанишках, такой вынутый из лужи мокрый воробушек, упирается, идти не хочет против матери, хочет остаться тут, но они ведут его с собой, беленькое, махонькое, свое, трепещущее знамя. Они выскажут ей все, вот сейчас - дверь откроется.
– Стой, куда?
– на пороге солдат. Солдат не пускает, его пытаются оттеснить, но он выхватывает меч и бьется, его убивают, но поднимается шум, свара. Кого-то из готов ранят, и он ревет, как медведь на цепи.
У следующих дверей уже с десяток солдат с офицером. Сюда сбегается весь караул дворца, мечи обнажены.
– Заговор!
– Какой там заговор, пришли поговорить.
– Пришли поговорить, а солдат убит.
– Да что солдат, когда тут такое: наследника порют!
Офицер скрывается в дверях и долго выясняет.
– Ладно, пусть они заходят. Нет, я сама выйду к ним, обеспечьте безопасность.
– Пять шагов назад, оружие сдать.
Они нехотя пятятся, но мечи сдать отказываются:
– Ничего не сделаем, клянемся Теодорихом, поговорить пришли.
Амалазумта вышла. Платье-колокол с пояском, разрез по бедру, широкие недлинные рукава, золото, браслеты-змеи. Хороша, но кого охмурять? Этих малограмотных старперов, которые ломают из себя великих политиков, в то время как во всю свою жизнь только и умели, что с варварским воплем бросаться на врага, лучше их вооруженного, лучше их обученного, и каким-то чудом, не без помощи фанатизма, его побеждать - все искусство.