Эпоха молчания
Шрифт:
Министры на секунду замерли, а потом еще быстрее зашагали прочь. Каждый из них понимал, что так будет правильно. И, тем не менее, то равнодушие, с которым глава государства распорядился убить трех невинных людей, пускай и молчунов, задела даже их.
28 марта
Это было очень давно. Так давно, что никто из ныне живущих уже не помнит. Но все же стоит сказать, что в самом начале люди сопротивлялись. Сильно. Они сбивались в толпы и оккупировали здание верховного парламента, ночами стояли с транспарантами, устраивали одиночные пикеты и голодовки. Если бы они знали, что все эти попытки что-то изменить были бессмысленны у самых истоков, наверное, сам процесс
Во всей этой истории удивляет лишь безрассудство протестующих. На что они рассчитывали, зная, что само их присутствие на любом подобном выступлении означало, что впереди их ждет тюрьма, пытки и, в итоге, зашитый навсегда рот? Очевидно, глупость и ложная надежда вели их туда. Хотя, если смотреть с другой стороны на эти трепыхания, с той стороны, которая вошла в школьные учебники, именно эти люди определили курс режима и стали первыми представителями касты молчунов. Потому что тогда задерживали по несколько сотен за раз. Иглы в руках швей (кто бы мог подумать, что эта профессия вдруг станет так популярна?) не останавливаясь зашивали неугодные рты в течение нескольких лет. И по итогу мир пришел к балансу: половина людей замолчала, а другие были уже не против того, как сложилась их судьба.
Палата маленького Лео
Роза открыла глаза и посмотрела на пустой кювез, где должен был лежать ее новорожденный сын. Крошечный, тихий, сморщенный, прекрасный. Ровно такой, каким полагается быть любому младенцу.
Роды пошли хорошо. Она готовила себя к ним все девять месяцев. Пока Ной не видел, втыкала иголки под ногти пальцев левой ноги, прижигала бедра раскаленным на печке ножом, резала тело соленой бритвой. Она привыкала к невыносимой боли уже тогда, чтобы, когда придет время, не издать ни единого звука. Вообще, это, конечно, не имело никакого значения. Бонусов в роддоме за это не давали, слов тоже. Но ей почему-то казалось, что молчание во время страшных мук на глазах у врачей может хоть что-то в этом чертовом мире изменить.
И вот, когда наконец все закончилось, и Лео вышел в этот мир, она облегченно с гордостью выдохнула, потому что смогла. Смогла! Все тело обдало теплой непривычной волной безусловной радости. И тогда Роза подняла глаза.
Врачей в комнате стало значительно больше. Целая толпа роем кружила вокруг их новорожденного сына. А потом все разом исчезли, оставив ее наедине с собой и такой же молчаливой медсестрой, которая помогла молодой матери встать и дойти до послеродовой палаты, находившейся в том же боксе.
«Почему он не плакал? – пронеслось у нее в голове, – младенцы же должны плакать…»
Позже пришел Ной. Высокий, серый, удивительно бледный. В руках у него был крошечный сверток с сыном. Роза помнит этот момент, как в тумане. Вот муж переминается с ноги на ногу в проходе. Слезы… Вот он неспеша подходит к ее кровати. Горячие капли растекаются по лицу. Вот она впервые видит Лео – маленькие глазки, курносый носик, розовые щечки… А затем Ной отогнул одеяльце…
Вспомнив это, Роза беззвучно заревела в подушку. Она, как и все молчуны, с самого рождения была изгоем. А когда таких изгоев полгосударства, то происходящее не кажется таким
Слезы капали на белые больничные простыни.
«Что будет с Лео?» – думала она. «Он же не сможет есть, пить, смеяться, целовать…» Она понимала, что сын станет не просто изгоем, а настоящим посмешищем для тех людей, которые хоть и не выбирали молчать всю жизнь, но в теории могли открыть рот и что-то сказать. Он станет началом еще более низшей касты. Казалось бы, куда уж ниже…
Из размышлений ее вытащил резкий уверенный стук в дверь.
– Можно? – послышался бас мужчины в белом халате.
Она не успела кивнуть головой или вытереть распухшие щеки. Когда Роза подняла свои иссиня-серые глаза, врач стоял напротив нее. Он проверил капельницу, опустился на стул и стал, не церемонясь, осматривать пациентку. Грудь, промежность, лимфоузлы, язык. Розе на время показалось, что тело ей не принадлежит, а просто лежит куском на скомканной кровати. За все это время доктор ни разу не посмотрел в ее глаза, потому что отлично осознавал, что увидит только отчаяние. Он сам до конца не понимал, что теперь будет, потому что распоряжение из министерства еще не спустили.
Наконец мужчина встал и направился в сторону двери, стараясь не поднимать глаз. Он только что вернулся с операции, где Лео успешно установили трубку для питания, но почему-то не знал, как сказать об этом его матери.
Тишину нарушила Роза. Она схватила с тумбочки пластиковый стакан и бросила в спину белому халату. Это сработало. Халат повернулся и уставился прямо на нее.
Есть такие ситуации, когда разрешение и возможность говорить не играют вообще никакого значения. «ЧТО С НАМИ БУДЕТ? ГДЕ МОЙ СЫН? ГДЕ ЛЕО?!!!!» – вопила Роза молча прямо сейчас.
– Успокойтесь! – ошеломленно произнес врач. – Ной через час, – он опустил глаза на счетчик и, тяжело вздохнув, добавил. – Мальчик жив.
3 апреля
Ничто в этом мире не длится вечно. И любая, даже самая кровавая революция рано или поздно заканчивается. А здесь, у нас, все было не так кроваво. Если, конечно, не считать зашитые в спешке рты. И когда мир наконец немного успокоился, нам объяснили новые правила.
Людей разделили на касты. Самыми главными и важными стали так называемые голоса. К ним, в первую очередь, отнесли чиновников всех мастей, которые несли новые законы и распоряжались государством. Для галочки им тоже выдали счетчики, если мне не изменяет память, по пять тысяч слов на день, потому что они вроде как тоже должны были думать и нормировать то, что хотят произнести. На практике же всем было плевать, сколько слов в день они произносят. За все время существования нового государства не было ни одного публичного судебного процесса, направленного против кого-то из них из-за нарушения речевых ограничений.
К ним же, кстати, относились и судьи, а также редакторы газет, директоры заводов. В общем, все те, в чьих руках теперь была власть.
Вторую касту составили люди, которых действительно ограничивали в количестве слов. Их так и назвали – ограниченные. Потому что все еще были профессии, где слова имели значение. Да и вообще, нельзя было просто так взять и зашить рты всем сразу. Оставались полицейские, охранники, врачи, продавцы, сантехники, секретари, повара, телеведущие и многие другие. Но, если быть честным, в этой касте оказались граждане, которые чаще всего просто не представляли угрозы. А даже если и представляли, то им давалось слишком мало слов. Вообще, сама возможность говорить была привилегией, которую очень ценили и боялись потерять.