Ересь Хоруса. Омнибус. Том II

Торп Гэв

— Неофициальный термин, который порой используют в моем легионе, когда мы собираемся в любом количестве.

— А, ясно, — кивнул Тарса, сдержанно улыбнувшись. — Легионерский жаргон. У нас тоже есть подобные слова, порожденные обычаями семи городов-святынь.

— Назови мне какое-нибудь, — попросил Шарроукин.

— Хорошо, — сказал Тарса и помолчал, думая, о чем рассказать. — Люди Гесиода когда-то использовали фразу «Адский рассвет», обозначая время, когда пепельные облака расступались, и начинало светить солнце.

— Что оно значит?

— Адский рассвет возвещал о приходе сумеречных призраков.

— Сумеречных призраков?

— Темный

род эльдар, — пояснил Тарса. — В этот зловещий час они приходили, чтобы грабить и порабощать. Они забирали мужчин, женщин и детей в качестве добычи для своих пыточных кораблей, но в конце концов Вулкан разбил их в великой битве у врат Гесиода и навеки изгнал из нашего мира. Адский рассвет всегда был временем, которого страшились, но когда с их набегами было покончено, Саламандры сделали этот термин своим. Теперь так называется наша тактика развертывания, внезапный удар в центр вражеских сил.

— Мне нравится, — сказал Шарроукин.

Тарса с признательностью кивнул. Когда они дошли до трапезной, он протянул Шарроукину руку, и тот благодарно взял ее.

— Ты не один, брат, — сказал Тарса. — Железные Руки видели, как погиб их генетический отец, и это дало им новую цель. Но мы с тобой? У нас есть только выжженная земля и неопределенность.

Феликс Кассандр зажмурился и попытался отстраниться от влажных, животных звуков, которые издавал Наварра. Когда-то он думал, что легионер может вынести любую боль, но за время, проведенное в вивисектории апотекария Фабия, он убедился, как наивен был раньше. Он обнаружил, что уже не был способен ощущать ход времени, ибо в безнадежном мраке этого обиталища проклятых никогда ничего не менялось. Наркотики и боль делали его пассивным, обволакивали в пелену искаженного восприятия. Он существовал в загробном мире криков, смеха, плача и мясницкого звука лезвий, режущих плоть. Порой он видел, что происходит, и жалел, что видит. Порой собственное воображение рисовало ему куда более яркие картины.

В вивисектории занимались дьявольскими операциями, здесь Фабий и его покрытые плотью сервиторы отрезали конечности и заменяли их влажными кусками плоти от организмов, не имеющих ничего общего с новым владельцем. Наварра стал испытательным стендом для самых разнообразных конечностей: задних лап, покрытых рыжеватым мехом, насекомьих ног с пружинами, рук-клинков с хитиновым панцирем, ампутированных у какого-то огромного арахнида, гибких щупалец со ртами, усеянными иглоподобными зубами и истекавшими кислотной желчью.

После каждого физиологического отторжения Фабий раздраженно шипел и отделял негодную конечность, чтобы сжечь ее. Омерзительное устройство, свисавшее с потолка, как будто наблюдало за Кассандром и мечущимся в путах Наваррой, роняя на пол капли тошнотворной черной жидкости, где те извивались, как склизкие черви, жидкие, но живые, пока не стекали в забитый кровью сток.

Но и Кассандра Фабий не обходил вниманием.

В то время как разрушенное тело Наварры стало идеальным каркасом для новых, необычных частей тела, излечивающееся тело Кассандра превратилось в полноценную биологическую фабрику, в которой Фабий тестировал свои изобретения на клеточном уровне. Болезнетворные микроорганизмы, ретровирусы, расщепители генов и бактерии широкого спектра действия шприцем вводились ему прямо в сердце, а результаты наблюдались и фиксировались.

В теле Кассандра текли раскаленные реки зараженной крови;

каждая загрязненная вена и переполненная ядом артерия несла микроскопических вредителей, пытавшихся разрушить его на генетическом уровне. Но все попытки оканчивались неудачей, ибо великий технобиологический труд Императора был слишком искусен и слишком сложен, чтобы его можно было уничтожить синтетическими болезнетворными организмами, созданными простыми людьми — как бы изобретательны они ни были. Но хотя генетически улучшенный организм Кассандра восстанавливался после каждой атаки, боль, сопровождавшая тяжелую вирусную войну, в которой он был полем битвы, оказалась почти непереносима. Он потерял ход времени в приступах горячечных галлюцинаций, мучительных спазмов и яростных лихорадок, после которых к раскаленной коже нельзя было прикоснуться.

После каждого успешного сопротивления едва ли что-либо в теле Кассандра, опустошенном и обессиленном, напоминало о том, как величественно оно было раньше, но оно все еще было способно восстанавливаться благодаря питательным жидкостям, вводимым в организм, и готовить его к следующей атаке. Тело могло излечиваться практически бесконечно, но разум не выдерживал постоянной боли. Однако всякий раз, когда Кассандр чувствовал, что разрушенное сознание подходит ближе к пропасти безумия, он удерживал себя силой ненависти к чудовищному хирургу, подвергавшему его этим ужасам.

Фабий находил немалое удовольствие в страданиях, которые причинял, уточняя у него характер боли и спрашивая об ощущениях в местах, где локализовалась инфекция. Кассандр ничего ему не отвечал, и злое, разочарованное выражение на лице Фабия было его единственным утешением в этом царстве мучений.

— Рано или поздно ты сломаешься, — сказал Фабий. — Все оказавшиеся здесь ломаются, даже те, кто приходит сюда по собственной воле. Хотя надо отметить, что ты держишься дольше большинства.

Кассандр на мгновение испытал гордость.

— Интересно, почему так, — протянул Фабий.

Тут Кассандр опять потерял сознание, и очнулся через неизвестное время от криков Наварры, у которого Фабий вынимал второе сердце и заменял его чем-то блестящим, пульсирующим, больше похожим на организм, чем на орган. Наварра не мог молотить конечностями от боли, у него их не было, но его крики ясно свидетельствовали о немыслимой агонии, которую он испытывал.

В конце концов Наварра затих. Теряя сознание, он дышал прерывисто и хрипло от скопившейся слизи. Кассандр видел, что грудь его брата-легионера под фиксирующей клеткой была исполосована неровными шрамами, свежими и инфицированными. Кожа на ребрах ритмично поднималась и опускалась, словно под плотью ползали отростки, ищущие что-то. Кассандра едва не стошнило, когда он представил, как в его тело зашивают чужеродного паразита.

Фабий поднял голову от своей работы. Он стоял спиной к Кассандру, но несколько покачивающихся лап на его спинном устройстве были направлены в его сторону. Кассандр не сомневался, что они предупредят сумасшедшего хирурга, если он хотя бы попытается что-то предпринять.

Но после неизвестного отрезка времени, прошедшего с того момента, как его принесли сюда, после всех этих несчастных криков от боли мысль, что против Фабия нужно что-то предпринять, перестала быть абстракцией и превратилась в возможный план. От его конвульсий и безумных метаний ремни так ослабились, что теперь, если ему представится возможность, он, вероятно, сумеет разорвать их.