Ересь
Шрифт:
— Моя дочь ждет вас в соседней комнате, доктор Бруно.
Я подождал, но ректор ничего не добавил, так что я последовал за Адамом в кабинет, где мы когда-то беседовали с Софией о магии.
Теперь она ждала меня, стоя у камина, упираясь обеими руками в высокую спинку кресла. Длинные темные волосы были скромно уложены на затылке. Стройная фигура в сером платье с прямым лифом пока еще не выдавала ее положения, разве что грудь немного налилась; лицо исхудало, черты заострились, глаза опухли от слез.
— Нас захватили в Абингдоне, — без предисловий заговорила она,
— Тоже в наручниках? — с ужасом спросил я.
— Нет. Со мной обращались почти любезно. Ведь я не сопротивлялась. Меня отвезли в тюрьму замка, — продолжала она, подняв наконец голову и глядя на меня чуть ли не с вызовом. Но тут же покачала головой и как-то съежилась. — Бруно, если вы там не были, вы себе и представить не можете это зрелище, этот запах. Животное и то не выдержит в подобных условиях. Одна комната с низким потолком для всех несчастных узниц, грязная солома на полу, провонявшая дерьмом и мочой, а стены такие сырые, что сплошь заросли плесенью, и холод пробирает до костей. О! Мне кажется, этого холода я не избуду до конца жизни!
— Вас бросили в тюрьму? Но ведь вы… — Я запнулся и неловко указал на собственный живот.
Девушка горько усмехнулась.
— Да, я им сказала, не стала беречь свою честь. Джером убеждал меня молчать, если нас схватят, назвать только свое имя, и больше ничего. Но я-то думала, если сказать, со мной обойдутся мягче. Потом оказалось, что все это было только запугивание. Я просидела в этой дыре два часа, среди этих безумных; несчастные собрались вокруг меня, дергали за одежду, за волосы, а сами все сплошь во вшах, в каких-то болячках, воняют гнилью, испражнениями…
Голос ее сорвался, я невольно шагнул ближе, хотел обнять ее, но София резко выпрямилась и глянула на меня так, что я опомнился: я был ее врагом.
— Что же дальше? — спросил я.
— Потом пришел мой отец, — тряхнула она головой. — За ним послали. Ему, как я поняла, сообщили, что меня взяли вместе с беглым священником-иезуитом, однако, мол, я еще прежде передала какие-то бумаги, улики против него, властям, и это смягчало мою вину, оправдывало перед законом. Вот почему, а также учитывая мое деликатное положение, — с саркастической усмешкой она похлопала себя по животу, — отцу позволили взять меня на поруки.
— Слава Богу! Вы не стали опровергать насчет бумаг?
— Я догадалась, что сказочку о письмах скормили им вы, — тихо, без гнева, но и без благодарности продолжала она. — Вы предоставили мне шанс спастись. И шериф сделал доброе дело, поместив меня для начала в тюрьму. Если бы я не побывала в той камере, мне хватило бы упрямства и глупости рассказать правду — ради Джерома.
— Я очень рад! — искренне воскликнул я.
— Еще бы не рады! — подхватила она. — Если б ваше начальство узнало, что вы солгали ради католической шлюхи… Вы хорошо сыграли свою роль, Бруно, я ни разу на вас и не подумала. Но ведь и вы ни в чем не подозревали меня, признайтесь! Не так уж вы и умны, как вам кажется.
— Я и не ждал от вас благодарности, — шепнул я. — У вас достаточно причин ненавидеть меня, однако действовал я лишь ради вашего блага — он бы убил вас, София, на пути во Францию. В этом я уверен.
— Вы просто повторяете глупую выдумку бедного Томаса. Джером пальцем бы меня не тронул. Он меня любит! — Рыдания поднялись в ее груди, и она отвернулась, подавляя слезы: гордая девушка не желала обнаружить передо мной свою слабость.
— Свою миссию он любит больше, — возразил я. — Но к счастью, дело не дошло до того, чтобы проверить, кто из нас прав, и вы остались живы.
— К счастью? О да, какое счастье! — с горечью подхватила она. — Семья отвернулась от меня, мой возлюбленный умрет в жестоких страданиях, и я никогда его больше не увижу. Ребенка, едва он родится, отнимут у меня, и я не смогу даже дать ему имя. А когда я оправлюсь после родов, меня потащат на допрос, и, если не посадят в тюрьму, отец отправит меня к тете, чтобы со временем выдать замуж за грубого, неотесанного фермера или какого-нибудь трактирщика, который согласится покрыть мой грех. И кому я обязана этим счастьем? Вам, Бруно, все вам! — На миг в янтарных глазах вспыхнул гнев, но у бедняжки не было сил даже сердиться, и этот яростный огонек быстро угас.
— Когда вы примете в объятия свое дитя — пусть даже это будет на миг, ваша ненависть ко мне смягчится хотя бы отчасти, — отвечал я, прямо глядя ей в глаза.
София откинула прядь волос с лица и ответила мне столь же искренним взглядом.
— К вам я не питаю ненависти, Бруно, — устало произнесла она. — Я ненавижу мир. Я ненавижу Бога. Ненавижу религию, которая внушает каждому, будто он один лишь прав и может карать других.
— Вы рассуждаете в точности как Томас Аллен, — сказал я и тут же пожалел о своих словах.
Но девушка, к моему удивлению, ответила слабой улыбкой.
— И мы видели, к чему приводят такие рассуждения. Бедный Томас! Нет, Бруно, жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на ненависть.
— Значит, и ваша вера не устоит перед пытками?
Она уже почти смеялась, лицо ее на миг оживилось, как прежде.
— Моя вера, то есть то, что вы называете верой, была только попыткой угодить ему. Я бы поклонялась луне и солнцу, приносила бы в жертву дьяволу петуха в полуночный час, если б этим приворожила его.