Ересь
Шрифт:
— Почему бы вам самим не спросить Томаса?
— Потому что его в настоящее время здесь нет. Но беспокоиться не о чем, Томас Аллен, как и вы, завтрашнего утра не увидит.
— Вы и его убьете? — задохнулся я.
— Не я, Бруно. — Дженкс с загадочной улыбкой покачал головой. — Не я. Я бы Томаса Аллена и пальцем не тронул, хотя бы из уважения к его отцу, который сохранил верность вере под пытками. Но Томасу не следовало болтать с вами. Кое-кто может оказаться не столь милосердным, как мы.
— Я приехал сюда с королевским кортежем! — В отчаянии я цеплялся за соломинку. — Убьете меня — выйдет громкое дело, вы сами наведете власти на свой след.
Дженкс
— Прямо-таки обидно, Бруно, до чего вы недооцениваете меня. Это даже оскорбительно. Разве человек из королевского кортежа не может ночью отправиться в бордель? Да и чего еще ждать от иностранца, паписта. Города он не знает, вот и пал жертвой каких-нибудь грабителей — ничего удивительного. К тому же он таскал при себе туго набитый кошелек. Разумеется, все это очень неприятно, однако те, кто состоят в королевском кортеже, не захотят пачкаться в этой грязи, Бруно. Что скажете, Уильям? — обратился он к Бернарду, который все еще обматывал мои руки веревкой. — Бросим его возле борделя с мальчиками. Или это уж слишком?
Бернард промолчал, а Дженкс, пожав плечами, продолжал:
— Я вернусь до рассвета, как только все подготовлю. Оставляю вас на попечение Хамфри. Поразмыслите пока, что вы должны мне пересказать из вашей беседы с Томасом Алленом.
— Так вы убиваете меня ради спасения своей шкуры? — спросил я.
Хамфри с неожиданной для такого гиганта бережностью подхватил меня и уложил на пол; Бернард принялся другой веревкой обматывать мне ноги. Дженкс пристально и сурово глянул на меня.
— Ради спасения веры, Бруно, — ответил он наконец. — Все, что я делаю, я делаю ради нашей гонимой веры, а потому это не будет грехом пред Господом.
— А как насчет шестой заповеди?
— Я предпочитаю первую: «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим». — Прищурившись, он наклонился ко мне так близко, что можно было пересчитать все поры на его физиономии. — Эта страна — моя страна, Бруно, ибо я родился англичанином и пребуду им до могилы. Моя страна нарушила первую заповедь. Еретическая блудница, выродок этой шлюхи Болейн, возомнила себя равной святому отцу и подвергла величайшей опасности души своих подданных. Мы боремся с ересью, Бруно. Это священная война, а не убийство. И мы не варвары: прежде чем вы умрете, отец Бернард исповедует вас, если вы готовы примириться со Святой Матерью Церковью.
— Уж вам-то я точно исповедоваться не стану, — стиснув зубы, отвечал я.
Дженкса это не смутило.
— Это дело вашей совести и ваших отношений с Богом. — Он размотал длинный грязный шарф, затем крепко сдавил двумя пальцами мне нос. Я вынужден был вздохнуть, и тогда он деловито запихал шарф мне в рот. Огромный ком распер мне челюсти, я стал задыхаться. На миг мне почудилось, будто он решил таким образом меня удавить. Но Дженкс выпустил мой нос и посмотрел на меня с отвращением.
— Нужно обыскать его комнату в колледже, — посоветовал он Бернарду, и тот кивнул в ответ.
Книготорговец порылся в моей куртке, нащупал за поясом ключ, сорвал его и перебросил Бернарду. Я подумал, что копия шифра из ежедневника Мерсера спрятана у меня под рубашкой, и в комнате не найдется ничего, что связывало бы меня с Уолсингемом. Впрочем, это было слабое утешение.
Но каков я глупец — ни словом не обмолвиться Сидни о своих планах! Один лишь Коббет знает, что я отлучился на ночь. Никто ничего не узнает до завтрашнего утра, когда мое остывшее тело найдут на задах какого-нибудь борделя. Я задрожал, и боль в челюсти усилилась: мне трудно было даже сглатывать слюну, шарф меня душил.
Дженкс
— Я оставлю вас ненадолго, Бруно. Хорошенько подумайте о том, что вы должны мне рассказать. Моя рожа покажется вам ангельским ликом по сравнению с тем, во что я вас превращу, если признание придется у вас вырывать. Не вынуждайте меня к этому.
Бернард тоже посмотрел на меня. Морщинистое лицо его было решительно, хотя, мне показалось, его омрачало искреннее сожаление. Он медленно накинул на голову капюшон и вышел из комнаты, оставив меня наедине с Хамфри Причардом.
Глава 17
В комнате царило молчание. Снизу донесся стук хлопнувшей двери. Свечи на алтаре почти догорели и мерцали, отчего тень Хамфри на стене казалась причудливо огромной. Он не стал зажигать новые свечи, порученное дело явно смущало парня. Он тяжело опустился на корточки под окном, привалился спиной к стене. Сидел в этой неудобной позе и таращился на меня, озабоченно и виновато. Я слышал только звук собственного дыхания — частое неровное посвистывание носом. У Хамфри за поясом торчал нож, и он то и дело касался пальцами рукояти. Мне было очевидно, что юноша, несмотря на свой громадный рост, добр и кроток и навязанная ему роль отнюдь его не радует. Хватит ли ему решимости пустить нож в ход, если я попытаюсь удрать, подумал я, но решил, что страх перед Дженксом возьмет верх над природной добротой.
Ветер с грохотом ударил в оконные рамы, и Хамфри подскочил, испуганно вертя головой, потом рассмеялся над собой. Я пытался поймать его взгляд, надеясь пробудить природное мягкосердечие этого увальня, пока не вернулся Дженкс. Но надежды на него у меня почти не было: слишком хорошо он знал, как Дженкс расправляется с теми, кто ставит под удар дело.
От неестественной позы разболелись руки и плечи; я пытался вращать запястьями, но ничего не получалось, веревки впивались только сильнее. Чтобы отвлечься, я стал мысленно вспоминать лица людей, замеченных на мессе. Среди них был Ричард Годвин, он раздавал книги, которые Дженкс ввозил контрабандой. Был там слуга ректора Андерхилла Адам. Оба они служили в колледже, и у обоих хватало причин, чтобы заставить навеки замолчать тех, от кого исходила угроза разоблачения. В особенности Адам — об этом я уже думал, — который имел доступ к ключам ректора. С другой стороны, зачем этим тайным католикам привлекать внимание к своим сборищам в «Колесе Катерины»? Что-то тут не сходилось.
Я прикрыл глаза, прислонился головой к стене. Что толку в этих размышлениях, думать надо о том, как отсюда выбраться. Если мне перережут глотку и бросят умирать в каком-нибудь закоулке, от всех моих открытий никому пользы не будет. Невольная дрожь пробрала меня — слишком явно представился весь ужас положения. Не впервой моя жизнь подвергалась опасности, но такой беспомощности перед лицом неотвратимой смерти я еще не испытывал.
Я вытянул шею, пытаясь хотя бы ослабить боль в напряженных челюстях, но от этого движения разошлась рана на горле и начала сильно кровоточить; я всхлипнул от боли и невольно втянул глубже забитый мне в глотку шарф. Конец его попал в дыхательное горло, и я стал задыхаться, только головой мотал, испуская еле слышные стоны. Лишь когда я с грохотом рухнул и начал извиваться на полу, Хамфри сообразил, что что-то случилось, подскочил ко мне и принялся выдирать кляп у меня изо рта. Он извлек наконец проклятый шарф, а я остался валяться на полу, жадно втягивая в себя воздух. Из глаз потоком лились слезы.