Ермак
Шрифт:
— Немедленно шли гонцов к племянникам моим! Надо спасать вотчину нашу!
Дядька ушел, а Строганов долго ходил по хоромам; лишь только перед рассветом уснул беспокойным сном…
Утром на быстрых иноходцах, в сопровождении толпы слуг, в Орел-городок примчались Максим Яковлевич и Никита Григорьевич. Они умылись с дороги, расспросили дядьку-пестуна о здоровье дяди и беспечно пошли на реку.
К полудню отоспался старик и вызвал племянников. Он усадил их за стол: краснощекого, золотобородого Максима — справа, а веселого, кряжистого Никиту, с плутоватыми глазами, — слева.
— Сказывай, Максимушка, о бедах наших.
— Ермак не тронул смердов.
— Выходит, смерды варницы пожгли и рудники порушили? — пытливо уставился в племянника Семен Аникиевич.
— Не то и не другое. Казачишки зашебаршили! — с презрением пояснил Максим.
— И на том слава богу! — перекрестился Строганов и на сей раз вздохнул облегченно. Он замолчал, задумался. Племянники из уважения безмолвно поглядывали на дядю, как решит он?
Наконец, Семен Аникиевич заговорил:
— О чем кричат ермачки?
— Засобирались в Сибирь, к салтану в гости, — с насмешкой ответил Никита.
— Так, так! — подхватил дядя, нахмурился, и вдруг в глазах его загорелись огоньки. — Детушки, да нам это с руки! Пусть идут с господом богом. Монахи в нашем Пискорском монастыре за них помолятся. В добрый час! Глядишь, салтану не до нас будет, а со смердами сами справимся. Да и без того притихнут…
— Ужотка и без того притихли, дядюшка, — просветленно вставил Максим.
Старший Строганов встал и подощел к иконостасу, подозвал младших.
— Царем Иоанном Васильевичем, великим князем всея Руси, нам пожалованы земли, лежащие за Камнем. Повелено нам занимать всякие ухожие места и рыбные тони, и леса по рекам Тоболу, и Туре, и Лозьве… Вот и пришло время содеять нам по велению царя. Помолимся, милые, за почин добрый.
И Строгановы стали истово креститься и класть земные поклоны перед сияющим иконостасом.
А казаки в эту самую пору с веселыми песнями вернулись в Орел-городок и стали думать о дорожке в Сибирь. Два года они прожили в камских вотчинах Строгановых. Зимы стояли тут сугробистые, вьюжистые и до тошноты длинные. Ветер хозяйничал в эту пору на дорогах и хлестал безжалостно все живое. В низких срубах, при свете тлевшей лучины невесело жилось волжским повольникам. Все угнетало их тут: и хмурое, белесое небо, и мрачные ельники с вороньим граем. Хлеба строгановские скудные, и разойтись негде — везде зоркий и неприветливый глаз господина. Ходи, казак, по его воле, а к этому никто не привык. Но тяжелее всего было сознавать, что изо дня в день тянется зряшная жизнь без обещенного прощения вины. «Все еще мы воровские казаки!» — с тоской на беседе признался батька.
Не всякий мог долго выдержать такую жизнь: иные на путях-дорогах буйствовали — «ермачили», как облыжно обозвал это неуемное проявление казачьей силы Семен Строганов, иные изменяли товариству и убегали на Волгу, на веселую Русь.
«Веселая! — усмехнулся в бороду Ермак. — Кому веселая, а простолюдину, смерду, такая жизнь, как волчий вой в голодную осеннюю ночь!»
Не все деревья в лесу одинаковы, а еще пуще разны желания и думки людские. Нашлись среди казачества и такие, которых неудержимо к земле, к сохе потянуло. И многие из них осели на камской пашне, поженились, и в тихий час в жилье такого казака слышится тоскливая женская песня: баба качает зыбку с младенцем и поет казачью колыбельную.
Все места кругом казаки изъездили, исходили, — и в погоне за татарским грабежником, и в поисках ценного зверя. Удивлялись они тому, что скучно живут на Каме: никто толком не знает своих мест, все было безыменным под серым безрадостным небом. Как ходить в таком краю без блужданий? И стали казаки давать названия горкам и урочищам, и все на свой лад. Так родилась Азов-гора, Думная гора, Казачья…
Не было больше желания служить купцам. Иван Кольцо, неугомонный бедун, по душе признался Ермаку:
— Для чего живет казак? Для воли. Ради нее я все отдам — и тело и душу, всю жизнь не пожалею. А тут, как в тухлой воде. Пойми, Тимофеич! Оттого и вырывается буйство, что сиро и холодно стало на сердце. Сижу порою и думаю: не могу жить без дела, без трепета. Лучше камень за пазуху, да головой в Каму! А помнишь, батько, наши думки о казацком царстве, без царя и бояр… В Сибирь, батько, веди, терпежу больше нет.
Август выдался сухой, теплый. Дожинали последний хлеб. Сыто ревела скотина. Над полями носился серебристый тенетник осенних паучков, и так неудержимо влекли сиреневые дали. По знакомой скрипучей лесенке Ермак поднялся в башенную светлицу. Розмысл Юрко Курепа писал, скрипя гусиным пером.
— Ты отложи дело, а послушай мою думку, — поклонился Ермак и огляделся. В горнице хранилось все на своих местах. На доске, прибитой к стене, лежали книги в потертых кожаных переплетах с медными застежками, свитки пергаментов. На столе — развернутый чертеж. Атаман подошел и сказал Курепе:
— Рвутся казаки в Сибирь, и моя душа лежит к ней. Пытал я у многих людей про дороги в сей край, путанно говорят. Помоги, друг, изъясни, что за страна Сибирь и по каким рекам плыть к ней?
Розмысл печально опустил голову, огорченно развел руками:
— Что и сказать тебе, атамане, не ведаю. Живем у самого Камня, за коим и лежит Сибирь-страна, а знаем о ней по наслуху. Глянь-ко на сей чертеж тверди земной. Видишь, вот Русь! Зри, яко древо ветвистое, — Волга река, а вот и Дон и Днепр льются… А поведи оком, — темнеет на восходе Каменный Пояс, Рифеи тут рекутся, а дальше на чертеже пусто. Сибирь — земля диковинная, незнаемая, немало баснословия ходит о ней, а куда текут реки и откуда они берутся, никому неведомо… А сам я не доходил до тех мест, хотя и любопытно, да господин сторожит: «Не ходи, говорит, Юрко, руки наши пока слабы, не ухватить горы, а зря силы не теряй, нам они надобны». Вот так, атамане!..
Ермак помрачнел.
— Так! — огладил он бороду. — Как же быть, Юрко?
— А быть просто, — взглянул на атамана ясными глазами Курепа. — Дозоры надо выслать, да вогулича поймать, вот все и расскажет. Мне довелось познать лишь Чусовую реку. Плыл я далеко-далеко, до дальнего Камня, но до конца не добрался, — сухари вышли да и господина убоялся…
Ушел Ермак опечаленный, но полный решимости.
Две недели пропадал Ермак, не являлся к Строгановым, но господа без спору отпускали хлеб, мясо и соль казакам, а об атамане не спрашивали. Догадывались купцы, чем занят Ермак. На легком струге он с тремя удальцами плавал по быстрым горным рекам, дознавался у старожилов и у вогуличей, куда и какая вода течет. Охотники помалкивали, берегли свои бобровые гоны, лосиные лежбища, соболиные места. Вернулся Ермак свежий, окрепший, и прямо к Строганову.