Ермак
Шрифт:
— Браты, в полон взять!
Казаки ремнями связали очумелого князьца, который, очнувшись, все хлопал веками, оглядывая себя.
— Вуул-хой! — Большой человек! — одобрил кулачный удар князец.
А Ермак в эту пору настиг у озерка второго князьца — Печенегу. Этот был в кольчуге и размахивал палицей.
— Я убью тебя, белый! Уйди, бородатый!
Он проворно кинулся к Ермаку, но атаман отразил удар. Печенега погиб. Вогулы побежали, оставив на поле схватки сотни тел. Ермак повелел всех убитых врагов побросать в глубокое илистое озеро, назвав его Поганым…
Шестого
Ермак приветливо принял князьца, и тот охотно поведал ему о Кондинской земле. Князец повел Ермака в Чардынский городок, где представил ему шайтанщика. Старый со впалым ртом колдун поразил Ермака подвижностью — руки его, казалось, скользили всюду, тонкие пальцы все время были в движении.
Шаман, прищурив глаза, сказал значительно:
— Сейчас шаманить буду. С богом Тозым говорить буду. Скажу тебе. Ты, богатый человек, отдаришь…
В юрте воняло рыбным жиром, застарелой кислятиной; горький дым ел глаза.
Ермак предложил князьцу Ичимху:
— Пусть шаманит мне на лугу!
— О, о! — охотно согласился старик и, захватив бубен с колотушкой, вышел из чума.
На поляне, на берегу ручья, собрались вогулы, грязные, всклокоченные, одетые в ободранные, затертые парки; одни сидели в кружок, иные стояли. Рядом ползали голые ребятишки. Казаки высматривали вогульских женок. Под огромной лиственницей дымился костер — отгонял комаров. Старик подогрел бубен, кожа натянулась и залоснилась. Шаман провел пальцами, пеньзар издал глухой звук.
— Карош! — выкрикнул он и стал бить в бубен. Бил он редко и тихо, медленно кружась.
Ермак дивился его движеньям. Они становились все быстрее, исступленнее, костяшки и рыбьи зубы, привешенные у пояса, звякали в такт кружению. Все громче и громче старик бил в бубен, и странные глухие звуки отдавались в лесу. Надвигались сумерки, и в ельнике становилось мрачно и таинственно. Сквозь синеватые лапы хвои ничего не было видно. Тишина стыла в лесу, над рекой, и только топот ног и гул пеньзара тревожил ее. Звуки то росли, то слабели. Шаман, а за ним вогуличи протяжно кричали:
— Ко-о-о-о! Ко-о-о-о!
Ермак взглянул на князьца. Ичимх наклонился к его уху и сказал:
— Они зовут духов. Они сейчас прилетят. Тазым скажет ему все…
Ермаку стало скучно, надоел шаман, и он крикнул:
— Будет вертеться. Сказывай, что хотел!
Старик закружился волчком, сгибаясь и разгибаясь, словно бубен тянул его в стороны. На губах шамана пузырилась пена, и он, словно кликуша, стал биться и кричать:
— Долго жить будешь! Хана бить будешь!
Шаман упал, тяжело дыша. В забытьи, казалось, он ничего не видел и не слышал, но вдруг открыл глаза, глянул под косматую ель и заорал:
— Ко-о-о-о! Казак, не трогай баба. Моя!
Ермак раскатисто захохотал.
— Тазыму молился, а за женкой вполглаза глядел. Эй, кто там? — закричал он в тьму. — Не трожь молодицу!
Из
— Дык и не трогал. Сама льнет, курносая…
Атаман сумрачно поглядел на казака, и тот, замолчав, поспешил отойти.
Князец Ичимх заискивающе сказал Ермаку:
— Большой шаман правда говорил. Нигде нет такой шайтанщик!
Атаман повеселел, хлопнул князьца по плечу:
— Ладно, у каждого своя вера. Идем, князь, к стругам!
Вместе с Ичимхом они подошли к реке. Легкая рябь колыхала большие листья кувшинок, в струге отражались летящие искры костров и темные ели, в глубоких, прохладных омутах играла рыба. Казаки взялись за весла, и Чардынский городок стал быстро уходить в тьму…
Струги поплыли вверх, к Табарам. Кончались белые ночи, вечерняя синь рано наплывала на лесную сторону. Тяжело было грести против быстрого течения, но Ермак торопил казаков: все еще надеялся встретить в походе московского воеводу.
С запада набегали тяжелые серые тучи, погас яркий и бодрящий солнечный свет, и вместе с этим поблекли знойные летние краски, все как бы покрылось пеплом. Табары-городок раскинулся на скате, сбегавшем к болоту. Тайга, тайга, тайга! Дуплистые ели, коряжины, вздыбленные ветровалом, медвежьи тропы, на больших полянах — гуденье оводов, тучи комаров и гнуса.
Пробирались казаки в дремучие чащобы. Впереди шел Ермак; богатырем в кольчуге попирал он землю, продираясь через лесную прохладную мглу и брал свое. Казаки собирали ясак и свозили в ладьи. На тропе навстречу им вышел старец-вогул с реденькой бородкой. Он высоко забрасывал посох и шарил дорогу. Ермак спросил слепого:
— Куда бредешь, отец?
Старик прислушался и попросил:
— Я слепой и глухой. Скажи громче.
— Здорово, дедушка! — ласково и громко выкрикнул атаман.
— Здравствуй, здравствуй, — обрадованно поклонился вогул.
— Отчего слеп, охотник? Какая беда приключилась?
— От дыма, от бедности. Дымом и горем глаза выело, — жалобно улыбаясь, ответил старик.
— Какое горе гонит тебя?
— Иду к русскому. Скажу ему: зачем князец брал у меня последнее для него?
— Да ты, поди, и сам голоден? — Ермак взял вогула за руку и привел на струг. Казаки накормили старика, возвратили рухлядь.
— Живи с богом. Со слепцов и старцев ясак не берем. Князец для себя, видно, взял!
Вогул долго стоял и растерянно мял в руках беличий мех.
— Не знаю, что делать? — озабоченно сказал он: — Шкурка годна мне, но я хочу подарить ее русскому…
Воеводы все не было. В это время Ермак прознал о другом пути на Русь — через Пелым. Может быть, воевода пойдет этой дорогой? Надвигалась осень, на полдень летели перелетные стаи. Ночами стало холодно. Снова заскрипели уключины, — по глухим рекам поплыли казачьи струги к северу. А позади них шла молва: «Жил в табаринских юртах великан силы необычной. Хватал людей горстью и давил, как мух. Казаки хотели его поймать и не смогли — порвал все арканы. Тогда его пристрелили.» Пелымские вогулы перепугались и с ужасом ждали Ермака.