Ермак
Шрифт:
Еще раз обежав придирчивым взглядом оборону, Ермак спустился с вышки и пошел к пушкарям, калившим ядра. Атаман наклонился к медной «голубице», прицелился глазом, — ствол «покрывал» дорогу, на которой скопились тысячи лучников.
В эту пору в разных концах татарского лагеря вдруг забили барабаны и раздался пронзительный вой.
Держа тугие луки, лучники на скаку пустили стаи оперенных стрел и, стегая плетями коней, ошалело понеслись на Искер. С визгом летели над тыном стрелы, многие железным или костяным наконечником попадали в крепкое бревно, и от него отскакивали щепки. Одна из таких стрел насмерть пронзила пушкаря Петрушку. Он силился подняться, шептал побелевшими
Ермак взял из рук павшего пушкаря пальник, на конце которого краснел огонек, и крикнул:
— Казаки, пищали готовь! Гости враз двинутся!
Ветер взметнул пламя костров, издалека виднелись жаркие жала огня. Пронзительно завизжали сопелки, и конная татарская лава, как серое полотнище, заколебалась, развертываясь на быстром скаку. Всадники неугомонно вертелись в седлах, крутили над головами саблями и выли. Из-под копыт коней летели снег и комья мерзлой земли.
— Бить ворога! — закричал рыжий рослый пушкарь и с пальником устремился вперед.
— Погоди! — поднял руку Ермак. — Не спеши, с толком бей. Подойдут, тогда и пахни жаром!
Конский топот все ближе и ближе. Все замерло в ожидании. Слышно, как под панцырем стучит сердце. Пушкари глаз не сводят с Ермака. «Когда же, когда? Вот, ироды, мятелью несутся! Как пурга воют!»
Из темноты конской лавы вырвались сильные кони, а отчаянные всадники еще больше нахлестывают их, ярят. На весеннем солнце беглыми молниями сверкают клинки. Уже видны оскаленные зубы конников, пар рвется из конских ноздрей…
— Ух, ты! — вскричал пушкарь: — Терпежу нет!
Ермак сжал зубы, не отозвался. Рука его крепче легла на рукоять меча.
Черная стая всадников рядом, и тут Ермак широко взмахнул мечом. Дружно рявкнули пушки, прозвучали стрелецкие пищали.
Скачущий впереди всех черногривый иноходец сразу встал на дыбы, завертелся и грузно ударился в снег, придавив всадника. На скате копошились покалеченные люди и кони. Вороной скакун силился одняться и мучительно ржал на все поле. Потеряв коней, многие татары, однако, продолжали двигаться вперед, стрельцы из бойниц в упор били в них.
Из-за дымных костров выкатилась и понеслась новая яростная волна конников.
— Огонь!
Снова покатное поле окуталось пороховым дымом, который смешался с горечью костров. И вторая волна захлебнулась, хлынула назад.
Раскинутый в снегу «чеснок» калечил коней и убегающих людей.
На перепутье дорог, на высоком коне, в седле, украшенном серебряными насечками, в зеленой бархатной шубе на лисьем меху, в окружении свиты, сидел тщедушный Карача. Он тянулся, выпячивал грудь, но от этого не становился величественнее. Лицо с кулачок, фигура, как у подростка, придавали ему беспомощный и жалкий вид. Но в узких глазах мурзы светился неугасимый злобный огонек. Этот маленький и слабый старик крепко держал в своей власти татарских всадников и окрестные улусы. Недаром про него сеид говорил: «Один Карача стоит тысячи быстрых джигитов!».
Но сейчас Караче не помогали ни ум, ни хитрость, ни безмерная наглость, — воины его не могли с налету взять Искер. Со стыдом и злостью они возвращались в лагерь, к кострам. Карача укоризненно молчал, и это было страшнее бича. Все знали, как он мстителен и коварен.
День угасал. Опять зажглись тысячи костров. На фоне зарева беспрерывно двигались караваны и проносились стремительные всадники. Взобравшись на дозорную башенку, Ермак долго оглядывал степь: большим полукружьем, плотной стеной вырастал воинский стан Карачи.
С этого вечера началась осада Искера.
— Поморем голодом!
Каждый день по дорогам к стану Карачи подъезжали все новые конники, вооруженные луками, копьями и арканами. Среди них были и всадники из далеких ногайских улусов — искатели легкой наживы. Карача во все концы рассылал стрелы с красным оперением, призывавшие на войну с русскими. Он отбирал самых красноречивых посыльщиков, которые могли не только передать стрелу, но и зажечь сердце пламенным словом. Они клятвенно уверяли татар: «Конец пришел неверным. Они закрыты в Искере и не уйти им оттуда. Их поразит наша стрела и голод. Идите, идите скорей к Искеру!».
В укрепленном городке было зловеще тихо, и с наступлением сумерек он погружался во мрак. Русские упорствовали и не сдавались. «Чем живы они?» — недоумевал Карача и досадовал, что откладывается час, когда он войдет в шатер хана Кучума. Чтобы уберечься от ядер и случайной стрелы, мурза отнес свою ставку в березовую рощу, на Саусканские высоты. Здесь под каменными плитами покоились ханы, их бесчисленные жены и знатные мурзаки, — это место было священно для всех знатных татар. И с него хорошо был виден умирающий Искер. Под молодыми березами поставили белые войлочные шатры, — в них поселились десять жен Карачи, сыновья и толстые, отъевшиеся мурзаки, которые до жгучей ненависти завидовали Караче. Молодые, стройнае сыновья мурзы по утрам выезжали с кречетами на охоту или в стан, где из тайного места подстерегали русских и били в них стрелой. Открытого боя они пугались.
Сам Карача, много лет служивший Кучуму, любил торжественные приемы. Вечером к нему в самый обширный шатер сходились мурзаки и рассаживались на коврах. Подобно хану, Карача сидел на возвышении, и два телохранителя огромного роста и свирепого вида оберегали его от злого ножа соперников. По его знаку слуги приносили серебряные тазы, в которых дымился хорошо пропаренный плов из жирной баранины; старичок любил хорошо поесть. Тонкими пергаментными перстами он брал из блюда горячий плов и жадно ел его. Скрестив ноги в мягких зеленых сапогах с заостренными носами, Карача косыми глазками зорко следил за мурзаками. После еды к нему обычно приводили старых мулл, приглашенных Кучумом из страны солнца — Бухары. Любил Карача похвастать перед ними своею ученостью. С муллами приходил и тощий высокий поэт, проживший много лет у повелителей восточных стран, а теперь подобранный Карачой на перепутье караванных дорог. Поэт развертывал истрепанный пожелтевший свиток и, надо отдать справедливость этому служителю высокого искусства, выразительно-волнующе читал стихи Низами. Закрыв влажные лисьи глазки, затаив дыхание, Карача с неподдельным упоением слушал звучные строфы. Сытые мурзаки в знак одобрения и благодарности за гостеприимство громко рыгали. Поэт укоризнено поглядывал на них.
После стихов муллы раскрывали толстый фолиант корана и читали мудрые изречения. Начинались толкования. Хитрый Карача любил речи не менее хитрого и льстивого муллы Исмаила, который витиевато и многозначительно пророчествовал перед мурзаками о том, что на древний улус Тайбуги воссядет некий мудрый хан из нового рода. Говоря об этом, он многозначительно глядел на кротко моргавшего Карачу, в глазах которого порою, загоралась и не могла укрыться от мурзаков радость…
После беседы с учеными мужами Карача отпускал приближенных и предавался отдыху в обществе молодых жен, взиравших, однако, на него, словно на паршивого козла. Самая молодая и красивая из них — Асафат, не скрываясь, насмешливо называла его: «Мой козлик…»