Ермак
Шрифт:
— А как зовут?
— Не знаю... Новые какие-то. Вчера еще пополнение пришло. Они, наверно, оттуда — ходили подходы к стенам смотреть. На случай штурма, наверно...
— Какой там штурм! — зевнул караульный. — Не хватало еще на штурм идти — понапрасну погибать... Эти в крепости и так скоро с голоду передохнут.
И когда под утро загрохотало в лагере Карачи, караул всполошился:
— Что это?! Московская подмога подошла?!
Но это был уже самый разгар боя. Первая его часть — невидимая, неслышимая — пошла так, что ни один караульный не проснулся и не крикнул.
Казаки вырезали около двух сотен из
Крики, выстрелы, вопли раненых и задыхающихся в пылающих юртах. Толпа ополченцев, мечущаяся по лагерю...
Карача выскочил из юрты и был тут же сбит бегущими людьми. Его бы совсем затоптали, если бы стоявшие у юрты телохранители не втащили его за ноги обратно в юрту. Карача слышал, как в темноте кричали его сыновья, созывая свои отряды. Как старший, где-то рядом с юртой, приказывал слугам: «Отца! Отца вывозите через озеро!»
— Сынок! — завопил Карача. — Что случилось?!
— Русские прорвались! Казаки наступают!.. Уходите, отец!.. — прокричал за войлочной стеною сын.
— Московская рать подошла?
— Не знаю! — крикнул сын, и это были последние его слова, слышанные Карачей. Выстрелом из пищали сыну Карачи разнесло голову, когда он вел татар против засевших на холме казаков. Но это было уже утром.
А сейчас, в темноте, среди полыхающих кострами юрт, обезумевшей толпы, Карача был подхвачен слугами. Немилостиво доставлен на берег озера, что было в пяти верстах от Кашлыка с напольной стороны, и кое-как, в черпающем бортами воду челноке был доставлен на другой берег. Второй сын Карачи был затоптан в ночной панике. Люди и кони метались так отчаянно, что казаки не могли сквозь них прорваться обратно в крепость.
Вылазка затягивалась. Мещеряк понял, что пылающим лагерем, бесноватой толпою его отряд прочно отрезан от Кашлыка.
Атаман приказал бросать все, что успели нахватать в темноте казаки, и тащить только колчаны со стрелами, воду и еду на пригорок, где стоял ханский шатер. Вокруг сгоревшей ставки спешно наваливали баррикаду, стягивали телеги, готовясь к обороне.
Восходящее солнце осветило полностью разгромленный и снесенный конями и толпой лагерь Карачи. Трупы зарезанных и задавленных густо валялись на пепелищах сгоревших и дотлевающих юрт.
— Во наваляли! — сплюнул, глядя на эту картину, Якбулат. — Смотреть тошно.
— Верно! — сказал белобрысый, конопатый казачок. — Я думал, вот ужо до отвала наемся. А сейчас вон и есть не могу! Аж воротит...
Запах паленого войлока, горелого человечьего мяса густо стоял над боем.
— Заряды беречь! — приказал Мещеряк. — Бей стрелами и болтами.
Первые два ряда были положены полностью. Но хорошо обученная дружина продолжала, скользя на крови и спотыкаясь о трупы, карабкаться на холм.
— Целься! Пли!
Огненный вал откатил наступающих. Вторая атака шла уже по трупам. Третья не оставила после себя ни клочка видной земли: в два слоя лежали убитые.
Сбитые в подобие отрядов татарские ополченцы с ужасом смотрели, как отборные воины Карачи устилают своими телами холм, как у подножья лужами начинает скапливаться кровь,
К полудню холм, выстланный в несколько слоев убитыми и ранеными, превратился в подобие какого-то живого существа, которое выло, стонало, взмахивало руками, шевелилось... Но с вершины его неуклонно раздавалось:
— Целься-пли! Заряжай! Целься-пли!
Две рушницы разорвались, разнеся головы стрелкам.
— Все! — весело крикнул какой-то казак. — Все, атаман! По два заряда осталось!
Беззубый, с проваленными щеками, весь обросший седой бородой казачина вдруг поднялся во весь рост и грянул во всю грудь:
— Не имамы иныя помощи, Не имамы иныя надежды, Разве Тебе, Владычица! На Тебе надеемся И Тобою хвалимся!— Ты нам помоги! — подхватили все, кто был на холме, вытаскивая сабли и засапожные ножи.
Есьмы рабы Твоея Да не постыдимся!Вместе с последними словами великой предсмертной молитвы грохнуло из всего, что могло стрелять, со стен Кашлыка. Заскрипели рассохшиеся, четыре месяца не отворявшиеся ворота напольной стороны, и ряды почерневших от голода, не падавших только потому, что крепко упирались плечо в плечо, медленно двинулись по деревянному настилу надо рвом.
— Целься. Пли!
Грохнуло с двух сторон... С визгом пошли свинец и ядра шмякать в толпу ополченцев. Татары дрогнули, плотные шеренги расстроились. И сначала ручейкам и, а затем потоком хлынули к лесу, бросая доспехи и давя раненых, хватая за хвосты убегающих лошадей, охлюпкой, без седел, влезши им на спины...
— Целься! Пли!..
В пороховом дыму им не было видно, что казаки, вышедшие из крепости, от голода почти не могли двигаться и тут же садились под стенами на землю, ложились от слабости на траву... Шатаясь, держась друг за друга, шли в Кашлык казаки Мещеряка.
Струги
Вернувшись под защиту земляных валов и деревянных стен, казаки повалились от усталости на землю кто где стоял. Измучены были так, что даже не могли идти шарить по убитым татарам. И все же, еле волоча ноги, притащили несколько мер зерна из татарского лагеря и сразу стали варить кулеш.
Горячий, душистый, он заставлял даже самых ослабелых подползать к кострам. Велик был соблазн нахлебаться досыта, но казаки знали: дашь пузу потачку — наешься до отвала, — разопрет отвыкшие от работы животы, и помрешь в муках не от глада, а от сытости. Поэтому сдерживались, ели медленно, с молитвой, терпеливо ожидая, когда придет насыщение.
— Айда струги глядеть! — позвал Ермак. И, преодолевая боль в ногах, спустился к реке.
Когда-то здесь на волнах качались три десятка стругов, несколько плотбищ. Теперь, вместо надежных, с высоко выведенными носами и кормой стругов, было корабельное кладбище. Тронутые гнилью, с торчащими как у мертвых рыб ребрами, суда подставляли пробитые, белые без смолы борта под иссушающее летнее солнце.