Ермак
Шрифт:
На восходе солнца в чистый четверг поднялась над широким разливом Волги гора на правом берегу.
— Шабаш! — крикнули на стругах. — Теперь сами бечевой пойдем.
Двинулись много медленней, сами впрягшись в лямки, — коней сбили в табун и отогнали в степь на молодую весеннюю траву — отъедаться.
Светлое Христово Воскресение встречали отмывшись-отпарившись в ямах, отрытых на берегу, где были сложены каменки и кипели котлы вара. Отстирались.
Забили нескольких баранов, напекли куличей — хоть и неказистых
На ту соль наменяли несколько корзин яиц у русских мужиков, что держали птиц.
Два священника, шедшие с казаками из отбитого когда-то татарского полона, соорудили на берегу походный алтарь и начали, как положено, службу.
Казаки исповедовались и причащались все, истово прося Господа быть милостивым к ним на дальнем походе. Христосовались, поздравляя друг друга со светлым праздником. И отходили, мягчея душой и садясь за широкие, расстеленные прямо на траве дастарханы.
Атаманы подняли первую чарку специально сберегаемой медовухи и провозгласили один за другим:
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе! — гаркнули в ответ лужеными глотками три сотни казаков. И крик их взлетел к ослепительно голубому небу, достал рассыпавших из поднебесной высоты и простора трели жаворонков, гулко отдался по реке, спугнул целые стаи прибрежных куличков.
Заяц ошалело выскочил из кустов, стал пеньком от неожиданности.
— Ату! — крикнул кто-то. Заяц подскочил, перевернулся в воздухе и дал стрекача, вынося задние ноги вперед головы. Казаки загоготали.
Изголодавшаяся, да и вообще не балованная едой воинская братия накинулась на яства, закуски. Впивалась отвыкшими за долгий пост зубами в сочное мясо, бережно, как великую редкость, неся ко рту яйца и по щепоти творога.
— Воскресения день! Просвятимся, люди! — запел маленько захмелевший старенький батюшка, которого татары взяли с толпой богомольцев, шедших в Святую землю во град Ерусалим из Соловков, и отбили казаки у самого Азова.
— Пасха! Пасха! Святая Пасха! — дружно подхватили казаки, и в их исполнении церковный псалом сам собой превратился в разудалый воинский напев.
А на смену ему засвистели дудки, запиликали гудки и загудел рылей, рассыпали дробь ложки, ударил бубен. И казачки стали привставать и похлопывать в ладоши, готовые пуститься в пляс.
— Сполох! — закричал караульный. — Сполох!
Мигом все схватились за оружие и обернулись в ту
сторону, куда указывал дозор.
На широком волжском просторе качались плоты. Медленно плыл страшный караван. На каждом плоту стояла виселица, и на ней гроздьями, как рыбы на кукане, висели
— Батька, что это? — спросил Ермака помертвелыми губами Черкас.
Казаки уже прыгали в струги, цепляли плоты и тянули их к берегу.
— Помнишь, с неделю назад мы стрельцов убитых из Волги выловили? Помнишь? — спросил Ермак.
— Как не помнить! — ответил молодой атаман. — Я их сам хоронил!
— Ты еще спрашивал — откуда они, — неотрывно глядя на причаливаемые страшные плоты, сказал Ермак. — Я тебе тогда ответить не мог, а вот теперь-то ясно...
— Православные? — спросил кто-то с берега у казаков на стругах.
— Нет. Черемиса.
— Понял? — обернулся к Черкасу Ермак. — Черемиса восстала, а это их Государь наш, батюшка, к покорности приводит.
— Антихрист он, а не батюшка! — сказал убежденно пожилой казак. — Кобель борзой — его батюшка!
— Да... — поддакнул конопатый и рыжий, но совершенно по-монгольски раскосый пушкарь. — Видать, конец света скоро.
Казаки, не сговариваясь, стали рыть могилы.
— Станичники, — наставительно сказал священник. — Нонешний день — праздник, отпевать не положено.
— А их и не надо! — зло ответил землекоп. — Они своего бога люди.
— Бог один, — начал было священник.
— Ну вот, пущай Он и разбирается! — оборвал его распоряжавшийся, где класть застывшие, голые трупы, есаул. — Вона и бабы рассеченные, и детишки...
— Сатана московская! — скрипнул зубами какой-то чига в чепане. — Антихрист, он и есть антихрист.
— Нельзя так-то! Государь — Помазанник Божий! — возразил священник.
— А бояре да дворяне? Опричники его чертовы?
— Несть власти да не от Бога! По грехам нашим!
— А энтот вон в чем согрешил? — поворачиваясь к священнику всем корпусом, по-медвежьи грозно спросил Ермак, указывая на повешенного вместе с матерью тщедушного младенца...
И страшно, тяжело и длинно, со стоном, выругался и по-русски, и по-кыпчакски...
— Будь он проклят, Государь энтот, на три колена и на семь степеней родства!
— Бог с тобой, атаман! — ахнул батюшка. — Седин праздник светлый! Разве можно проклинать?
— Ан вот и в праздник душе покоя нет! — ответил атаман и пошел к табуну.
— Ты че удумал? — спросил Черкас.
— Надоть в Кош-городок скакать. Да выводить станишников с Яика. Скоро тут войско царское будет, и такая кровушка польется, что и не уцелеть казачеству. Надоть Мещеряка предупредить, да и атаманов яицких.
Ермак выбрал самых сильных лошадей, навьючил их так, чтоб идти день и ночь. Взял в повод трех коней и с пятью казаками, тоже ведшими по три сбатованных коня, подошел проститься.