Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника. Первая полная биография
Шрифт:
Потом Хемингуэй будет плести чудовищную ложь, будто они ловили голубей в Люксембургском саду и ели их на ужин, однако на самом деле Эрнест и Хэдли вовсе не бедствовали, что позже он с такой ностальгией будет описывать в «Празднике, который всегда с тобой». Эрнест писал для «Торонто стар» и зарабатывал от 1500 до 2000 долларов в год, а Хэдли получала доход с имущества в размере 3000 долларов в год. Помимо этого, недавно она получила наследство в объеме 8000 долларов от дяди Артура. В пересчете на сегодняшние деньги их доход составил бы более 60 000 долларов в год.
В Париже 1920-х годов этих денег, конечно, хватило бы надолго. Стоимость франка падала, доллар в тот момент оценивался в 14 франков, а средняя стоимость обеда была около пятидесяти
Обменный курс привлекал в Париж толпы американцев. Город обещал сексуальную свободу, богатую культурную жизнь и избавление от ханжеских традиционалистских ценностей, которые Синклер Льюис блестяще высмеял в двух самых читаемых романах своего времени «Главная улица» (1920) и «Бэббит» (1922). Конечно, большую роль сыграл и сухой закон, многие эмигранты соблазнялись легальным алкоголем. Эрнест Хемингуэй был лишь одним из многих писателей – среди них были и Джон Дос Пассос с Э. Э. Каммингсом, – кто познакомился с европейской культурой сквозь призму Первой мировой войны, испытал разочарование, вызванное войной, и стремился вновь ощутить вкус французской или итальянской жизни. Гринвич-Виллидж эвакуировался в Париж в полном составе.
Разумеется, среди по-настоящему талантливых художников и писателей, приехавших в послевоенный Париж, была добрая доля псевдотворческих личностей и позеров. Сам Хемингуэй называл Париж «Меккой мошенников» и посвятил большую статью в «Стар» «американской богеме в Париже»:
Пену Гринвич-Виллидж подцепили большим черпаком и перенесли в парижский квартал, соседний с кафе «Ротонда»… пена перехлестнула через океан и своими вечерними приливами сделала «Ротонду» главной достопримечательностью Латинского квартала для туристов, жаждущих атмосферы.
С того «старого доброго времени», когда Бодлер «водил на поводке пурпурного омара по старинному Латинскому кварталу», хороших стихов «в кафе не писали».
Хемингуэй фактически заявлял перед канадскими читателями, что не имеет отношения к этой «пене», что он не турист, а серьезный писатель, который живет в Париже. Сам он мог и писал в кафе, может, даже стихи. Когда в своих идеализированных мемуарах он рассказывает, как писал в любимом кафе «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас, недалеко от улицы Асса, он вспоминает, что работал не над стихами, а над рассказом о форелевой заводи в реке и о солдате, вернувшемся с войны, т. е. над одним из рассказов о Нике Адамсе, которые и принесут ему известность. Пожалуй, один из самых эффективных аспектов творческой манеры Хемингуэя – специфичность подлинных переживаний, стремление написать «одно настоящее предложение» – возник из потребности отделить собственный опыт и само свое бытие от «пены», которая плескалась не в тех парижских кафе.
Первые месяцы в Париже Эрнест был озабочен ключевым элементом литературной карьеры: налаживанием связей. Он не решался связаться с Эзрой Паундом, возможно, потому, что Паунд был уже успешным писателем. Казалось, у него было еще больше связей, чем у Шервуда Андерсона. Паунд родился в Айдахо и был на двенадцать лет старше Эрнеста. Он вырос на востоке страны, был очень хорошо образован – в пятнадцать лет он поступил в Пенсильванский университет – и в 1906 году начал работу с целью соискания степени доктора философии в романских языках, после того как получил магистерскую степень. Несмотря на то что Паунд бросил учебу, он был необычайно эрудирован – впрочем, в некоторых языках, в которых претендовал на квалификацию, несколько отрывочно. Ученые достижения Эзры ни в коем случае не потеряют значения для читателей его поэзии, включая Эрнеста, который вполне был готов сразу же дать отпор в этом смысле. Паунд получил известность благодаря сборнику «Персона» 1909 года.
Хемингуэй слышал и, несомненно, имел твердое мнение о роли Паунда в создании имажизма – художественного движения, призывавшего обращаться напрямую к «самой вещи». Лучше всего, пожалуй, эту концепцию можно понять по случившемуся с самим поэтом. Однажды в 1913 году Паундом овладело глубокое впечатление при взгляде на лица людей, проплывающих мимо него в парижском метро; несколько месяцев он раздумывал над этим и потом написал стихотворение «На станции метро»:
В толпе явились эти лица
На черной мокрой ветке листья
Для будущего писателя хэмингуэевского поколения, воспитанного на викторианских поэтах вроде Теннисона и Арнольда, такое стихотворение было откровением. Имажизм, который поддерживался добрым другом Паунда, поэтессой Хильдой Дулитл (Х.Д.), ее мужем, поэтом Ричардом Олдингтоном, и эксцентричной американской поэтессой Эми Лоуэлл, почти сразу, превратившись в литературное движение, стал горячо обсуждаемой темой в кругах, подобных тому, что собирался в чикагской квартире Кенли Смита в 1921 году. (К этому времени Паунд отверг имажизм, окрестив его «эмижизмом», после того как к движению присоединилась Лоуэлл.)
Паунд был, что на данном этапе Хемингуэю казалось важнее, махером в литературе, если мы можем использовать слово на идише в отношении человека, который в будущем прославится своим антисемитизмом [на идиш важный человек, «шишка». – Прим. пер.]. До того как он переехал в Париж в 1920 году, Паунд прожил двенадцать лет в Лондоне, где завязал дружбу с такими литераторами, как Йейтс, Джеймс Джойс и Т. С. Элиот. Со своей женой, Дороти Шекспир, Паунд познакомился через ее мать, возлюбленную Йейтса Оливию Шекспир. Он помог Джойсу издать все его произведения, включая «Улисса». Паунд заставил Харриет Монро опубликовать «Любовную песнь Альфреда Пруфрока» Элиота в своем журнале «Поэзия» в 1915 году, когда все остальные редакторы в Англии отвергли стихотворение, потому что оно казалось им выдумкой сумасшедшего. Паунд формально числился зарубежным редактором чикагской «Поэзии» Харриет Монро, однако пользовался большим, чем предполагалось, влиянием в формировании индивидуального облика журнала и играл не менее важную роль в других литературных изданиях, куда он тоже отдавал стихи: «Нью эйдж» (где Паунд вел колонку), «Нью фривумен», «Эгоисте» и недолго просуществовавшем, однако имевшем огромное значение, журнале «БЛАСТ» Уиндхэма Льюиса. Вскоре он будет получать 750 долларов в год (почти 10 000 долларов по сегодняшей мерке, огромная сумма для маленького журнала) как парижский корреспондент «Дил» Скофилда Тейера. Это было очень влиятельное периодическое издание, которое откажется публиковать Хемингуэя, чем навлечет на себя огромный гнев Эрнеста.
Но если Паунд был махером, то махером прогрессивным и всегда готовым помочь. Хотя он любил спорить и «нажил себе больше врагов, чем завел друзей», по выражению одного лондонского редактора, своей миссией он видел будущее современной литературы. Юношей, писал Паунд, он «решил, что в тридцать буду знать о поэзии больше, чем любой человек на земле», – и достиг этого, конечно. Как поэт и как человек, оказывавший помощь другим поэтам и писателям, Паунд сделал для литературы больше, чем какой-либо другой его современник. Сам Хемингуэй напишет в «Дани уважения Эзре Паунду» в 1925 году, что Паунд тратил лишь одну пятую времени на поэзию: