Эрос
Шрифт:
В феврале произошло только одно событие, достойное внимания. Правда, я не участвовал в нем лично, а узнал все от Лукиана. Представьте себе: у старого Кеферлоэра решили отнять единственного оставшегося в живых сына. Приказ идти на фронт пришел как раз в день рождения Лукиана. Ему исполнялось шестнадцать лет.
В панике Кеферлоэр принялся размышлять, что же делать. Позвал своего секретаря. Кажется, его фамилия была Шнайдер, но я не настаиваю. Если Шнайдер звучит слишком банально, то назовите его как-нибудь иначе. О, какой же я болван! Совсем
– Что-то заразное? Случайно не эпидемия?
Шнайдер отвечает, что, насколько ему известно, случаев заразных болезней не зафиксировано.
– A как же ветряная оспа?
– Отошла. С января больше ни одного заболевшего.
– Наведите справки в «БМВ»! И в «Краусс-Маффей».
Шнайдер смотрит на него как баран на новые ворота:
– Какие справки? Не найдется ли у них больного ветрянкой?…
Кеферлоэр делает вид, что и сам до конца не понимает смысла своей просьбы:
– Да.
Короче говоря, они разыскали какую-то толстую деваху восемнадцати лет от роду, что лежала в постели, вся обсыпанная красными оспочками, – последнюю больную ветрянкой в нашей округе. Стояла задача – оттянуть призыв хотя бы на две недели. Кеферлоэр подарил сыну три. Он был прекрасным, можно сказать, образцовым отцом. Вам нетрудно представить себе, как все происходило.
– Давай! – потребовал Кеферлоэр.
– Не могу, – отозвался Лукиан.
– Целуй, кому говорят!
Превозмогая брезгливость, Лукиан запечатлел на губах девчонки крепкий, добросовестный поцелуй.
– Теперь ты обязан на мне жениться! – остроумно пошутила больная.
Ее родители получили от Кеферлоэра-старшего в подарок сало и шнапс. Лукиан до сих пор стыдится этой истории, но иногда, выпив рюмочку-другую, все-таки рассказывает ее. Кстати, намного забавнее, чем я. Вы молоды, и вам невдомек, на какой огромный риск шли тогда эти люди. За такие дела их всех могли повесить. Понимаете, всех.Но все обошлось. Лукиан заболел, и его призыв ото двинулся на месяц.
Однако Шнайдер оказался порядочной свиньей и попытался извлечь выгоду из всей этой истории. Брызжа слюной, он поделился информацией с моим отцом, высказав свои соображения по поводу организованных действий, направленных на подрыв военной мощи рейха. Папа грубо оборвал Шнайдера и сразу же назначил его управляющим одного из заводских филиалов. Конечно, отцу тяжело далось такое решение. Поощрять людей, абсолютно этого не заслуживающих, было не в его правилах. Однако он был лояльным человеком, и оттянуть час отправки на фронт шестнадцатилетнего юноши, к тому же сына своего заместителя, считал святым делом.
С этого момента Кеферлоэр стал безгранично доверять моему отцу и в определенной степени считал его другом.
– Вы позволите мне высказать мое мнение? – как-то сказал
Папа кивнул, и они вышли на свежий воздух, чтобы поговорить без свидетелей. Из-за обильного снегопада они не стали заходить слишком далеко в парк, и я сумел кое-что расслышать, прижав ухо к заледеневшему стеклу.
– Мы проиграли войну. – Голос Кеферлоэра дрожал. Произнося такие слова, он испытывал судьбу, ведь подобные речи могли стоить ему головы.
– Вы уверены?
– Да.
– И что же дальше?
– Мы могли бы куда-нибудь скрыться.
– От войны?
– От всего того, что грядет за нею.
– Куда?…
– Куда-нибудь. Куда-нибудь.
Повисла тягостная пауза, затем я услышал бесстрастный голос отца, в котором не было иных интонаций, кроме смиренной покорности судьбе:
– Делайте то, что считаете нужным. Сегодня каждый из нас бесконечно одинок.
Следующее мое воспоминание – разговор с отцом в развалинах какой-то церкви. Стрелки часов только перевалили за полдень, но, несмотря на это было очень темно, вокруг царил серый, вялый мрак. Отец говорил со мной, и его слова отдавались в руинах невероятно громким эхом.
– Я, как мог, старался сделать из тебя честного человека.
– Да, папа.
– Не знаю, во всем ли прав. Я надеялся на лучшее. Если мы проиграем войну, то может статься, что какие-то вещи оказались неправильными. Я не знаю, был ли я тебе хорошим отцом.
– Конечно, хорошим, папа.
Этот разговор мне не нравился, от него саднило в душе. По папиным щекам катились слезы. И как он мог так распуститься?…
– Я люблю тебя, сынок. Я люблю нашу семью. Я любил Германию.
Знаете, о чем я думал в тот момент? О том, что если бы мне уже исполнилось шестнадцать, я бы стал выдающимся героем и придал бы всей войне совершенно неожиданный поворот с помощью одного-единственного героического поступка – грандиозного и непредсказуемого.
В конце марта наши заводы впервые серьезно пострадали при бомбежках. Система воздушного оповещения о предстоящих ударах оказалась несостоятельной. Погибли Шнайдер и еще четырнадцать рабочих, среди которых оказались родители Софи. Они не успели дойти до спасительной черты и сгорели на полпути в убежище.
Я горевал так, словно это были моиродители, так глубоко я сросся мыслями со своей любимой. Мои будущие тесть и теща – покойники. Кто сообщит Софи это страшное известие? Найдется ли вообще такой человек?
Внезапно мне стало казаться, что все произошло не случайно. Почему изо всех работающих на заводе смерть выбрала именно Шнайдера и родителей Софи? Это было настоящее безумие, без сомнения, но тем не менее я начал верить в некую сверхъестественную силу, которая косит людей вовсе не без разбору, как могло показаться на первый взгляд. Другими словами, с этого момента я вступил в молчаливое соглашение со всемогущими небесными силами.