Эротика и секс в фантастике и футурологии

Лем Станислав

Перевес половых признаков партнера над личностными чертами еще не рассматривается как нечто патологическое — он лишь определяет меньшую ценность подобных отношений в рамках данной куль туры. (Спускаясь еще ниже, мы подходим к уровням, где полностью депсихологизированная телесность партнера сама начинает сегментироваться: ведущую роль приобретает уже не его тело как некое соматическое единство, а исключительно половые признаки.

Будучи выражена достаточно сильно, такая концентрация на генитальных чертах партнера уже приобретает статус патологии, называемой фетишизмом (хотя фетишем не обязательно служат именно гениталии:

свойственный психической деятельности символизм позволяет тасовать символы столь бесцеремонно, что в роли полового объекта может оказания практически любой предмет — oт косы до ботинка, очков, дождевого плаща).

На другой, религиозной лестнице деперсонализации и разъятию объекта либидо соответствует «насыщение реальностью» предметов культа: из символов, которые «замещают» нашему сознанию трансцендентное, они превращаются как бы в материализованные частицы этого трансцендентного. Теперь уже культовые объекты перестают быть лишь простым средством контакта с трансцендентным — контакт с ними самими оказывается вполне самодостаточным: они уже не знак метафизическою предмета, но сам предмет. На дне этого пространства — магия с ее характерным репертуаром магических предметов.

Ниже «нулевого уровня», «под дном» обнаруживаются, с одной стороны, крайние сексуальные извращения, с другой, — разною рода предрассудки, суеверия, вера в духов, в сглазы, в загробную месть, в привидения и т. п. Грань между нулевым и «отрицательным» уровнями мы проводим, основываясь лишь на установках нашей культуры, поскольку именно под ее сенью сформировалась эта двойная пирамида ценностей. Именно в этой системе взаимоотносительных ценностей картина пляшущих покойников выглядит чем-то вроде религиозно-метафизической порнографии, как картина совокупляющейся пары — порнографией сексуальной.

Оговоримся, что, уподобляя в определенных отношениях эти две ценностные иерархии, мы отнюдь не утверждаем, что одну из них можно свести к другой: топологические подобия — лишь отражение, проявление действия высших психических механизмов, чьи интегрирующие функции рассматриваются как высшие по отношению к функциям анализа, расчленения действительности.

Если упырей и демонов мы называем вырожденной формой метафизической картины мира, а сексуальные мании — вырожденной формой «картины» эротических отношений, — эту аналогию отнюдь не следует понимать как нечто извечное и универсальное. Осмысленна она лишь в рамках нашей культуры.

Для литературного текста секс — это мина, способная взорвать его как произведение искусства, т. е. как объект, ценный сам по себе, а не потому, что способен замещать какой-то другой.

Для эротомана учебник сексологии — то же, что поваренная книга для умирающего от голода: как голодающий будет облизываться на описаниях пиров, оставаясь глух к литературным достоинствам, так же будет расщепляться художественный текст в сознании эротомана. Неудобные аберрации чтения легче всего предотвратить, начисто изгнав секс из литературы. Но для самой литературы это было бы тяжелейшим увечьем: взгляд на человека, очищенный от феномена пола, может быть лишь частичным, а значит — искаженным.

Исторически сложившиеся нормы социальной цензуры способствовали тому, что табу на описания сексуальной практики сохраняются и по сей день. Строгость этих табу в разных странах различна, хотя тенденция к смягчению запретов преобладает везде. Но терпимость

эта нигде не достигла того уровня, который характерен для описания различных преступлений неэротического характера: убийств и т. п. Это вызывает много нареканий, но остается несомненным и весьма устойчивым фактом. Видимо, для общественного сознания описание убийства не выглядит столь безнравственным, как описание соития: так распорядились моральные кодексы, на которых мы воспитуемся целое тысячелетие.

Воспитание имеет и обратную силу: в школьных курсах сведения о древних культурах малоазиатского и средиземноморского круга, к которым восходит и наша собственная, наиболее смазаны и невнятны в той их части, где отличия этих культур от нашей проистекают из специфической эротической аксиологии, греховной с точки зрения христианства.

Сексуальное поведение задано биологически, но оно — и атом общественного действия: ведь тот, кто практикует его в одиночку, ставит себя за пределы нормы. В акте должны участвовать двое, а культура начинается там, где кончается изолированность индивида, и уже по одному этому половой акт — атом социальности. Множество культур, например, восточных, глубоко интегрировали всю сферу пола, наделили ее особой культурной ценностью, сакральной или светской. Однако в нашей культуре такого никогда не было.

Не знала она и упорядоченных кодексов ритуализированного полового поведения, подобных индийской Кама Сутре — сексологические исследования и руководства не в счет, они — продукт не культуры, а чисто эмпирического подхода. Эмпирические рекомендации просто указывают, что можно делать, чтобы извлекать максимальное наслаждение без вреда для себя или партнера; характер их чисто инструментальный, и пособие для супругов — это обычная техническая инструкция по обслуживанию тел, не отличающаяся от технической инструкции по обслуживанию автомобиля. Рациональная санкция, которую дарует физиология или патология, — совсем не то, что санкция культурная, которая одна лишь способна быть конечной инстанцией, самодостаточной и самое себя объясняющей. Не нужно ведь ни к кому и ни к чему апеллировать, чтобы оправдать тот факт, что мы едим, сидя за столом, а не на полу, что, здороваясь, протягиваем правую руку, а не левую.

В полном соответствии с общей иерархией явлений, заданной христианством, секс, не санкционированный супружеством, был в нашей культуре грехом. Но и в рамках допускаемых супружеских отношений навязывался некий «сексуальный минимум»: метафизические требования предписывали практиковать секс лишь «целевым назначением» — для продолжения рода. Искать наслаждения было недопустимо — его в лучшем случае терпели как неизбежный побочный эффект. Отсюда пошли и извращения биологической нормы под действием нормы культурной — в тех случаях, когда эти нормы могли вступать в конфликт.

Как известно, культурная традиция — в разных кругах по-разному, — третировала человеческое тело, и еще в XIX веке у пуритан или в викторианской Англии сексуальная холодность считалась нормой для женщины, а переживание оргазма — чем-то для порядочной женщины неприличным. Я убежден, что если бы теологи властью религиозного запрета могли покончить с оргазмом, — они непременно сделали бы это. Ведь в оргазме виделся сатанинский соблазн. Конечно, сегодня святейшая теология отступает от подобного отношения к сексу, но это уже позднейшие коррективы.