Еще больше записок сумасшедшего анимешника
Шрифт:
Никто из них ничего не знал.
Не знал о том, что совсем недавно все они находились в смертельной опасности.
Что совсем недавно великий человек пожертвовал своей жизнью, чтобы они могли и дальше бегать, кричать, веселиться, ругаться, заниматься всей это бессмысленной кутерьмой; тратить свои бесполезные жизни на весь этот бред, в то время как он потратил свою, необычайно важную, на них.
Коу стиснул зубы.
Он злился.
Злился на всех этих людей за то, что они не знали про жертву, которую принёс Сенсей.
Злился на то, что они вообще существуют. Что ему пришлось пожертвовать своей жизнью
Неужели всё это было бесполезно?
Неужели Сенсей был жертвенным ягнёнком на алтаре человеческой праздности?
И теперь они, все эти опарыши человечества будут медленно сгрызать его труп?
Коу смотрел на происходящее стеклянными глазами, в которых отражалось чистое небо.
В один момент взгляд его зацепился за маленькую девочку, которая снова и снова поднимала на красную горку свою собачку и скатывала её вниз. В один момент она попыталась затащить бедное животное по горке за его поводок. Пёс брыкался, скользил, его лапы расходились в разные стороны. Никто не обращал на это внимания. Все были заняты своими делами. Несколько детей с пустующим видом просто наблюдали за всем происходящим.
Коу и сам не заметил, как надел ботинки и вышел на лестницу.
Когда он прибыл на место, девочка продолжала с пустым и немного скучающим выражением на лица мучать своё животное. Она стояла на горе и обеими руками тащила за поводок собаку, которая напоминала безвольную тушку.
— Эй, — сказал Коу.
Девочка не обратила внимания.
Никто не обратил.
Даже не заметил.
Он постоял на месте, посмотрел по сторонам, а затем резко поднялся на горку, схватил безвольное животное и одним движением забрался на вершину.
Всё это он проделал настолько стремительно, что девочка не успела осознать произошедшее.
Лишь погодя она растерянно посмотрел на пустую горку, вздрогнула и повернулась.
— Так нельзя, — сказал Коу, задумчиво разглядывая собачку, на шее которой появилась небольшая натёртость. — Ей больно.
Девочка сморгнула.
Секунду спустя её немного загорелое личико приняло рассеянное, а затем откровенно виноватое выражение.
Дети жестоки, но не по природе.
Иной раз они просто не понимают, чем занимаются. Они делают это бездумно.
— Не будешь больше? — спросил Коу приглушённым голосом.
Она помотала головой.
Коу кивнул, поставил собачку, фокстерьера, который немедленно стал вертеться в ногах своей хозяйки, и спрыгнул с горки на землю.
Снова поднимаясь по лестнице, он то и дело пытался перепрыгивать две или три ступеньки за раз. Не ради веселья, но чтобы проверить состояние своего тела. Если раньше он испытывал сильную скрипучую боль при каждом движении, то теперь на смену ей пришла неприятная, но терпимая ломка.
Ещё совсем немного, и он сможет вернуться к тренировкам.
Коу ждал этого момента…
…с нетерпением.
…
…
…
POV Макото
В Японии существовала смертная казнь.
Некоторые были против, некоторые были за, некоторые стремились её отметить, другие — сохранить любой ценой. Тем не менее, как это всегда бывает, в исполнение смертельный приговор приводился чрезвычайно неторопливо. Иной раз преступник успевал состариться и умереть собственной смертью, прежде чем его отправляли в белую
Макото Такимия это вряд ли грозило.
Ведь ему было всего двадцать лет, когда его отправили в камеру вечного ожидания.
Тем не менее, мысли о том, что просидеть здесь придётся довольно долго, несколько преуменьшали тягостную ношу неминуемого конца.
Тем паче, что его адвокат собирался подавать апелляцию; тем паче, что его семья была богатой и располагала политическим влиянием; тем паче, что прокурор, который засадил его за решётку, решительная молодая девушка, которая не захотела брать положенную взятку, уже совсем скоро пожалеет о своём решении, когда за ней придут люди его отца.
Поэтому Макото Такимия особенно не волновался.
Он был оптимистом.
Собственно, если бы не это, вряд ли он решился бы изнасиловать и убить всех этих девушек.
Ах да, ещё один приятный момент: никто не станет отправлять его в белую комнату, пока он не расскажет, где были спрятаны трупы. Казалось бы, какая разница? И всё же некоторым родителям неприятна самая мысль, что их тринадцатилетняя дочка, — впрочем, теперь ей было бы уже четырнадцать, — которую они растили, воспитывали, кормили грудным и козьим молоком, наряжали в розовые платья и юкату, на щёчках которой рисовали звёздочки и сердечки во время детского утренника, которая училась на отлично, любила кататься на велосипеде и у которого вся жизнь была впереди — что теперь она, голая, с перерезанным горлом гниёт в сырой земле.
Да, некоторым это неприятно.
Сам же Макото находил в этом огромное удовольствие.
Глава 6
Черепашка!
Поэтому Макото Такимия особенно не волновался.
Он был оптимистом.
Собственно, если бы не это, вряд ли он решился бы изнасиловать и убить всех этих девушек.
Ах да, ещё один приятный момент: никто не станет отправлять его в белую комнату, пока он не расскажет, где были спрятаны трупы. Казалось бы, какая разница? И всё же некоторым родителям неприятна самая мысль, что их тринадцатилетняя дочка, — впрочем, теперь ей было бы уже четырнадцать, — которую они растили, воспитывали, кормили грудным и козьим молоком, наряжали в розовые платья и юкату, на щёчках которой рисовали звёздочки и сердечки во время детского утренника, которая училась на отлично, любила кататься на велосипеде и у которой вся жизнь была впереди — что теперь она, голая, с перерезанным горлом гниёт в сырой земле.
Да, некоторым это неприятно.
Сам же Макото находил в этом огромное удовольствие.
Сами убийства были не более чем средством; именно итоговый результат имел наибольшее значение. Именно мысли про гниющее светлое голое тельце вызывали сладостный ток ниже его пояса.
Существует практика вызывать на допрос (в качестве простых наблюдателей, разумеется) родителей жертвы. Однажды Макото разыграл перед ними настоящее представление. Он стал рассказывать, что девочка, про которую его спрашивали, та самая, с косичкой, на самом деле была жива… Это было не так. И всё равно было забавно, как переменились лица следователей, как они растерялись, и как, — хотя это он мог себе только представить, — заволновались, загорелись надеждой родители (бывшие) которые наблюдали за всем через камеру на потолке.