Еще какая сволочь
Шрифт:
— И что тогда делать?
— Создать акционерное общество и торговать воздухом…»
Меня очень удивляют эти фуршеты, где множество людей часами топчется с ноги на ногу и запускает вилку через плечо соседа. Нет бы сесть, поговорить по–человечески… Без журналистов…
— Возьмете меня с собой на дачу?
— Если обещаете лелеять мои гладиолусы и баловать меня.
— Как именно? Кофе в постель?
— Предпочитаю перед завтраком чистить зубы. Себя в постель. Ничего, что я начистоту?
— Ничего…
«Они отвечают так, будто у них язык завял. Причина
— Вы верите в красоту?
— А вы верите в Бога? Или лучше так — веруете ли вы в Бога?.. Наша вера не имеет значения, все это существует помимо нас, потом мы появляемся, и оно убивает нас, и опять существует помимо нас…
— Вы с молодости пишете о смерти и все еще живы…
— Я не вижу на вашей руке обручального кольца. Вы девственница?
— Нет, а это обязательно?
— Я и моя смерть — мы любим друг друга, но я не тороплюсь законным образом умереть — а вдруг мне это не понравится?! Однако я охотно подчинюсь насилию — как честный человек…
Он заглянул под обувную полку, на вешалку, еще раз проверил карманы и раздраженно высказал опустевшим хоромам:
— Что такое с этими добрыми людьми, а? Почему они у меня всегда зажигалки воруют?!
Уже нечему удивляться. Может быть, бросить курить?..
ГЛАВА 6
— Алло, алло! Отшельником ты, милый мой, не станешь. Даже взаперти и под подушкой.
Они думают, это так трудно — забыть о них. На деле же куда труднее — не забывать. Звоня вечерами любовнице и улавливая в трубке ее всегда взволнованный голос, я каждый раз убеждаюсь, что мир существует только в моем воображении и лишь по моей милости иногда захватывает меня… Милость, уступка, жертва — как угодно; только, жертвуя, самому не нужно выкобениваться жертвой — ТЫ выбираешь одно в пользу другого. Пять лет я не смотрю теленовости и пресекаю разговор, едва запахнет Москвой — и кому от этого хуже? Не мне — во всяком случае.
Сидит, забившись в угол присутствия, на отполированном задницами зевак насесте, и строчит лихорадочно, козыряя темными ухмылками… Истерические слезы в бороде, просроченный вексель за подкладкой цилиндра…
— Ас ту ву Ламберт?
— Йес, оф кос.
И Пушкин говорил, что писать следует для себя, а ты — неужели всерьез воображаешь, как по глухим деревням при свете лучины мальчишки с соплями на фуфайках и высокогрудые девицы внимают тебе и трепещут?
Все это — гротеск отрицательных величин, карикатура на чернила или молоко. Находишь идеального читателя, он понимает тебя до конца, и что вам после предпринять — повеситься на пару, как Сережкам? Или сделать вид, что ничего не было?
«Я всем доволен, спасибо и до встречи.»
— Сволочь, о детях бы подумал.
— Они не его.
— А
— Достоевского.
ГЛАВА 7
— Как добрались?
— Спасибо, что спросили…
Мы в чистилище, мы амальгамированы, экранизированы и широко сыграны другими людьми. Узнавать себя в любом из них, менять шляпы и головы под шляпами, стряхивать сиренево–серый пепел на белые шкуры и заниматься опасным, как бритва, сексом, — какая разница, все закончится общей прогулкой по заброшенному парку; тени, словно подстреленные, падают из–за деревьев, звезды визжат в кулаке, и впереди — недостижимое лето, пасмурный край, прощание на берегу… Неудобная серебряная пряжка наконец–то поддалась, раскрылась драгоценной устрицей, плащ полетел на траву.
— До первой крови?
— До гробовой доски…
На черном не видно крови, потому что кровь ее — черна. Я слышу хруст — лезвие моей любви достигает ее сердца и ломается там. Нашла коса камешек по себе.
Давя затылком травяную кочку, силюсь не двигаться, и кинжал, приставленный ядовитой звездочкой, колет мое горло, словно еловая ветка. Сейчас взойдет солнце, и рыжие муравьи разбудят меня…
— Я купил ореховый йогурт.
— А мои любимые пельмени?
— Ты их любишь, ты и покупай.
ГЛАВА 8
Когда женщина впервые оставила мне деньги, я влюбился в нее тут же, просто взорвался нежностью. Следующим вечером она ушла от меня мокрая, как мышь, ее глаза сияли страхом и счастьем.
— И что она сказала?
— Да что угодно они могут говорить! Рассуждать о маникюре или математике… Я сижу рядом, обоняние волчье, и по запаху понимаю — сейчас. Через минуту она засохнет. И тогда простираю руку — и она прилипает к ней сама, не успев опомниться. Ох, я люблю их, неразумных…
— Ребятки, можете пока чаю попить, а мы тут с бухгалтером посекретничаем пять минут.
— Ты будешь чай?
— Нет, наверное… А ты?
Изучив эскизы, она поднимает на меня глаза и с холодной улыбкой спрашивает, почему я смотрю так, будто она мне что–то должна. «Да Господи, Елена Евгеньевна, ничего вы мне не должны, это будет просто акт гуманизма по отношению к бедному художнику, поэтому сколько дадите — столько дадите…»
Хватило на неделю…
— Ты не против, если мы вдвоем к тебе приедем?
— Если вы обе не против, так и я не против.
— Только не одновременно…
— Да, чтоб ты сидела в стороне и ревновала? Я этого не допущу…
Сладостное скольжение внутри… Пальцы, познавшие свою музыкальность… Заменяющие меня — нижнего, заполняющие паузы медом и молоком, виртуозные пальчики делателя реактивных, заикающихся оргазмов, движимые и сотрясаемые ритмом «Криденс»… I put a spell on you… Она плачет, будто над гробом матери, хнычет и дребезжит, и, я говорю, ты умрешь однажды в моей постели — смеюсь, шучу… Я лежу в ванне, разбитый и словно скотчем склеенный, дорогая сигарета догорает во рту: мой вечер…