Еще о греко-болгарской распре

Леонтьев Константин Валерьевич

Личная корысть и племенной фанатизм бряцают искусно на струнах простодушной религиозной нетерпимости...

Но с Божьей помощью и эта буря утихнет.

Русские монахи на Афоне, как ни тягостно им теперь, не забывают уставов; начальники их, отцы Иероним и Макарий, люди искренние в вере, глубоко убежденные; они (я, пишущий эти строки, имею счастье знать их лично) действуют, защищая свою паству не столько как русские, сколько как афонские монахи, подчиненные патриарху. Они ждут от него помощи; они прибегают к его справедливости и его суду, ожидая от русской дипломатии лишь нравственной поддержки. Они смиренно просят лишь одного у патриарха – чтобы их развели с греческою братией Руссика, с этою греческою братией, которая сама, может быть, и не понимая хорошенько всего, стала орудием этно-филетической внешней интриги.

И Патриарху, не только такому замечательному, дальновидному, добросовестному патриарху, каков нынешний Иоаким, но и

даже такому, каков был Анфим, – невозможно гнать русских с Афона за то только, что они русские. Патриархия, торжественно проклиная этно-филетизм, не может действовать официально на племенных основаниях.

Туркам тоже нет ни выгоды, ни охоты предавать весь Афон в руки одних греков.

Когда я покидал Турцию, дело, если не ошибаюсь, остановилось на том, что патриарх желал дать новый, особый устав для греко-русской обители св. Пантелеймона; устав этот должен был иметь в виду примирить русскую братию с греческой и способствовать продолжению их сожительства в одной обители посредством более точного определения их взаимных отношений.

Русская братия не была довольна таким решением; она продолжала просить Великую Церковь о позволении отделиться в особый монастырь. Публикация в русских газетах древних документов, доказывающих права русской братии на монастырь Руссик, может потому принести русской братии этой обители вот какую двойную пользу. Это обнародование может, так сказать, возвысить в глазах, как наших, так и греческих, нравственное достоинство наших монахов, предпочитающих шаткой и бестактной тяжбе приобретение себе лишь какой-нибудь местности из всей земли, окружающей большой, новый, ныне обитаемый приморский Руссик. Имея некоторую возможность отстоять многое, они предпочитают малое и оставят внизу, у моря – грекам, вероятно, – множество построек, драгоценностей, икон и т. д., пожертвованных и приобретенных, правда, не для одной русской братии, а для собирательной, так сказать, святыни монастыря, но все-таки пожертвованных русскими или купленных на русские деньги.

Другая выгода от обнародования этих документов может быть следующая. Русские набожные люди, узнавши, что наши монахи достигли, наконец, своей цели и удалились с благословения патриарха в другую обитель, захотят помочь им денежно для нового устройства. Русские монахи на Афоне заслуживают этого вполне по строгой жизни своей, по личному полному бескорыстию, которым отличается большинство их, по доброте своей, наконец, по гостеприимству и по милосердию к бедным и нищим.

Документы печатать полезно уже и потому, что они поддерживают внимание, столь развлеченное в наше время «злобой дня» даже и у набожных людей.

Другого, мне кажется, более прямого веса это обнародование иметь не может. Мне так кажется; но, может быть, я упускаю из виду по отдалению моему что-нибудь важное при этом и, сердечно уважая братию русскую, как и всякий, кто ее видит вблизи, буду очень рад, если польза от обнародования документов превзойдет мои ожидания. Верно только то, что общество русское прямо защищать своих иноков не в силах. Нападать на греков в газетах издали, не зная ни подробностей дела, ни его тайных пружин, кроющихся иногда в характерах лиц той и другой стороны (каждая добродетель – сестра какому-нибудь недостатку! [5] ), значило бы только вредить русской братии, значило бы явно доказывать грекам, что русское общественное мнение радо всякому случаю быть против них!..

5

Не могу воздержаться, чтобы не сказать здесь несколько слов об одном греческом монахе. Зовут его отец Савва. Он сын сельского священника; придя с ранних лет на Афон, он долго был послушником и учеником знаменитого старца грузинца Илариона (я пишу это уже на память). Они жили вместе в пустынной келье. Старец сам иеромонахом не был, но он выхлопотал Савве послушание в это звание, и Савва служил для него в маленькой и бедной домовой церкви их пустыньки. Жизнь их была странническая; пост чрезвычайный; старец-грузин Россию любил донельзя (за ее православие); во время Крымской войны эти два человека в пустыни молились ежедневно и пламенно за Россию и Государя. Савва служил обедню по-гречески; отец Иларион пел сам по-грузински; когда Савва начинал на эктинье возглашать за Россию и Царя, старец падал ниц, обливаясь слезами, и бился головой об пол, восклицая по-грузински: «Подай, Господи» или «Господи, помилуй!», так что и Савва не мог иногда от слез продолжать службу. Когда союзники Турции вынудили от патриарха приказание святогорцам молиться за их войска, не все монастыри это исполнили. Одному из уступивших отец Иларион послал свое проклятие, лишь на основании своего духовного авторитета. Игумен и другие монахи этой обители поспешили в его дикую пустыню просить прощения, и он очень долго держал их за дверью. Под таким влиянием рос и

старел отец Савва. По смерти старца он наследовал его келью, и наставник завещал ему, как иеромонаху, никогда за требы ни с монахов, ни с мирян денег не брать. Савва исполнял это, и сверх того он постник такой строгий, что я видел сам, как он, гостя по болезни в Руссике, подкреплялся по совету доктора: бобами, огурцами, фасолью (это его ростбиф). Старцы Руссика его очень любили, уважали и всячески его поддерживали. Человек он разговорчивый, довольно начитанный, ласковый и добрый. Теперь он вдруг ожесточился противу русских; переселился в Руссик на греческую половину и более всех других нападает на русских. Я спрашиваю: похож ли такой человек на ватопедского Ананию, о котором я говорил выше? Разумеется нет, и если даже в душу его закралось какое-нибудь честолюбивое искушение (оно бессребреников посещает чаще, чем алчных), желание играть в Руссике роль и т. п., то не оправдывает ли такой человек свою совесть какими-нибудь соображениями по болгарскому вопросу с чисто церковной точки зрения? «Россия уже не та, что была и т. д.». Надо подумать и об этом, и если бранить греков в газетах, то надо знать, как и за что, ибо и греки разные.

Чем бесстрастнее мы будем относиться к этой распре, тем и патриарху, если он желает добра, легче будет устроить дело. Надо помнить, что, чем патриарх лучше, тем больше надо беречь его на троне, а чтобы остаться, при нынешних обстоятельствах, долго на этом троне, он не может грубо и неразумно раздражать кротких греков, ибо они могут низвергнуть его.

Посол наш может сделать больше печати. Однако и он в этом деле действует на пользу наших монахов только через патриарха.

Патриарх – единственный прямой и узаконенный судья этого дела.

(Прибавлю, что вот уже более года, как я оставил Турцию, и, быть может, с тех пор многое изменялось в афонском деле.)

III

Я полагаю, что ту ультраболгарскую партию, которая соединила свою судьбу с именем доктора Чомакова и за которой теперь пошел весь народ, можно осуждать лишь за то, что она употребила религию стольких миллионов людей орудием своего болгарского политического сепаратизма.

Но, раз отстранивши мысль об уважении к религиозной святыне, надо согласиться, что в чисто национальном отношении эта партия по крайней мере практичнее других болгарских партий. Она поставила себе ясную цель и шла к ней неуклонно, то осторожно, то решительно пользуясь всеми возможными обстоятельствами: критским восстанием, пропагандой, опасениями, взаимной ненавистью турок и греков, даже преданием о тюркской крови первых болгар, пришедших на Дунай с Аспарухом.

Цель была и ограниченна и ясна: обособление болгарской нации.

Для этой незрелой, невооруженной, малоученой и темной нации, смешанной с единоверными ей греками, поставленной всячески так близко от вооруженной и почти независимой Сербии, от великой славянской России, Турция, казалось, есть наилучший предохранительный кров до поры до времени; церковное отделение от греков – единственное средство для начала обособления. Остальное же все казалось этой партии второстепенным. Религия? Смотря по удобствам. Сближение? С кем угодно, смотря по выгодам!..

Православные обычаи? Да! Особенно внешние, ибо народ прост и может испугаться, если бы, например, духовенство переменило одежды, камилавки и т. п.

Православные законы? Неважны! Ибо опять-таки народ прост, не знает их и его можно всему уверить.

Так, например, 34-е апостольское правило говорит:

«Епископам всякого народа подобает знати первого в них и признавати его яко главу и ничего, превышающаго их власть, не творити без его рассуждения: творити же каждому только то, что касается его епархий, и до тех, к ней принадлежащих; но и первый ничего да не творит без рассуждения всех».

Слово «народ» в 34-м правиле значит все православные люди, живущие в одном краю; это слово имеет смысл географический или административный, ибо в старину у византийцев епархии совпадали с губернаторствами, а вовсе не племенной.

Между тем в болгарской брошюре «Блгрска-та правда и грыцка-та крывда» [6] , по-видимому, написанной или духовным лицом, или по крайней мере лицом довольно церковного воспитания, мы видим, что 34-е правило, на которое обыкновенно опираются болгары, напечатано так: приводятся первые слова: «епископы всякого народа», и конец: «да правят сами онова, което ся относи до техната эпархия»; а вся середина параграфа этого выпущена и заменена точками... Что же в ней? Именно то, чего не делали болгарские епископы... Епископы должны повиноваться одному старшему (в этом случае старший был Цареградский патриарх).

6

«Болгарская правда и греческая ложь» (болг.).