Еще о смерти Пушкина
Шрифт:
в девстве и девственнице, то должна была настать и святость супружества, святость материнства:
Спи, дитя мое родное, Баюшки-баю!«Я не знаю, я не понимаю, я неопытна, однако тоже, перефразируя стихи поэта,
Не множеством картин старинных мастеров Украсить я хотела бы обитель: ……………………………… ВОна могла этого не написать, но она могла это почувствовать и даже, так сказать, практически к этому приуготовиться; как он мог написать, но вот практически-то к этому приуготовиться и не мог! Не тот тон. Совсем другие речи. И в основе всего — просто не тот возраст и не то «прошлое, прошлое!» — которого «не вернуть!». Пушкин в 16 лет написал — и с странным, страстно-нежным тоном в заключительной строке — «Леду», — сюжет, который, ей-ей, я узнал и он мне пришел в голову за 30 лет! Таким образом, этот маленький «Эрос», который мы называем Пушкиным, «зрелым» почти родился и дальше все «зрел» и «перегорал».
«Конечно, она не виновна. Но виноват… мир, Бог, Дантес, Геккерен, „ибо я так чрезмерно страдаю“, „так мне дурно“… Она обо мне не думает; я о ней всечасно думаю и почти перестал писать стихи, разучился писать (последний, какой-то пустынный фазис деятельности Пушкина), ибо все та же мысль сожрала, пожрала меня. Молюсь — и не вижу „образа“. Он не отвернулся, а просто поблек, умер в линиях, ушел куда-то внутрь».
Г. Рцы, приведя указанное выше письмо, пишет: «Чудные отношения (везде его курсивы).
Дай Бог каждому из нас найти такой верный тон, так гениально суметь избегнуть приторности, сантиментальности, прикрыв грубоватою корою товарищеских угловатостей эту чарующую нежность, эту сердечность, эту ласку… Он ее не любил!! Или она его? Да Ромео и Юлия так не любили друг друга, как могли любить друг друга Пушкины в браке, оставайся только несчастный поэт в Москве» (последний курсив мой)… и т. д. Строки до известной степени драгоценные, ибо именно так рассуждал, вероятно, не раз рассчитывая свое счастье по пальцам, Пушкин.
Дело в том, что тон письма Пушкина, действительно чудный и «Ромеовский», не есть «Ромеовский» универсально, но только резко определенной, узкой полосы бытия нашего, который и для Гончаровой должен был настать и, по-видимому, настал со вторым мужем, и она ему была «твердыней», успокоенною и счастливой; но с Пушкиным, в 17–22 года, не настал. Она имела свой тон, свои струны «Ромеовского» счастья, по которым не мог и не умел ударить… поэт.
Тут только и можно разобраться, «вознеся руку на сердце», ибо «законно» и внешне, как равно критически и литературно, мы, все, конечно, решим «по Пушкину» и «для Пушкина». Но ведь что в нашем-то, этаком решении? Ведь он, участник драмы, жалкое ее лицо — вещун, он — вещий.
— «Я же верна тебе, — ну что же еще».
И она заплакала. Скажите, ради Христа, в какой закон и в какое Евангелие вы впишете эти слезы, или, пожалуй, из какого Евангелия или от какого Христа вы возьмете окрик, или даже просто упрек — этим слезам.
II
«В чем дело, — пишет г. Рцы, — Пушкин переступил через чужую жизнь? Пушкин, как Мазепа, заклевал голубку — какую? Свою собственную жену… Что за притча? И в каком смысле заклевал? А вот в каком. Для Наташи, для бедной (несчастная московская барышня, очевидно, судьбой предназначенная по крайности для действительного статского советника), — для бедной Наташи все были жребии равны. Еще равны… (центральная, совершенно справедливая мысль г. Перцова). Она еще никого не любила, не доспела, но потом, отлежавшись, как груша хороших поздних сортов, могла полюбить, а тут Пушкин, коллежский секретарь Пушкин, некстати подвернулся…»
Чудак. Он пишет: «Этак у каждого из нас, проживши мирно десяток лет, жена вдруг нальется соком и станет вздыхать по суженом, настоящем, которого она проглядела, не дождалась».
Какое рассуждение; ну и в самом деле, пусть жена «начала вздыхать»: как же муж прервет эти вздохи? Увы, брак не был бы «таинством», если б он не был «членом веры». И вот, когда верующий — о, не изменяет своему символу, но вздыхает, как я, как, может быть, он, как Лютер в 22 года, о какой-то далекой, новой, возможной вере в условиях поблекшей настоящей, что же, г. Рцы и этот религиозный вздох прервет!? Нет, он этого не сделает. Но не то ли же самое и в таинстве, которое мы рассматриваем, где так же, как и в вере, в религии, в догматике, вздоха прервать нельзя и вздох прервать преступно. Да просто — нельзя (нет средств, сил)!
Какой-то всеобщий страх у г. Рцы — суетен, неоснователен.
Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя— это повторит тысяча мужей о своих «старухах», не променивая их стоптанных башмаков на новые модные туфли; мужей, говорю я, — но также это скажет и тысяча жен. Пушкин — не «Мазепа», который «заклевал»… Вот именно Мазепа-то и не заклевал:
Не серна под утес уходит, Орла послыша тяжкий лет; Одна в сенях невеста бродит, Трепещет и решенья ждет.Это — Мария Кочубей ожидает приговора родителей, когда седоусый гетман приехал формально ее сватать:
Не только первый пух ланит Да русы кудри молодые, Порой и старца строгий вид, Рубцы чела, власы седые В воображенье красоты Влагают страстные мечты. И вскоре слуха Кочубея Коснулась роковая весть: Она забыла стыд и честь, Она — в объятиях злодея…Не отпустил отец, сама ушла. Что делать — так!! Так было спокон веков и так останется, пока «три кита» не вывернутся из-под земли; и, наконец, так Бог благословил. Но почему же если Мазепа, то все-таки не Пушкин? Это вы прочтите у Лермонтова о Каспии: