Еще один шанс...
Шрифт:
Еще была идея создать стандартный комплект для формирования медицинской лаборатории, ну там всякие микроскопы (или лупы, если микроскопы еще не изобретены), пинцеты, реактивы, лабораторная посуда… Успею ли я сделать все, что запланировал, — я не знал. В конце концов, для воплощения в жизнь всего этого нужны были специалисты, коих пока нет, а по многим направлениям даже и не предвидится, нужно было ввести в практику анатомирование трупов, а я пока не представлял, как это сделать, потому как и церковь, да и большинство населения на дыбы встанут. Но вот создать систему, которая когда-то в будущем, возможно даже после моей смерти, сможет это сделать, я собирался совершенно точно. И не только в медицине, если уж на то пошло. Если, конечно, сумею-таки удержаться у власти…
Так вот, я с огромным удовольствием мял в руках этот экземпляр, которому предстояло отправиться в мою уральскую вотчину, когда в горницу влетел Мишка Скопин-Шуйский. Взъерошенный и с ошалевшим взглядом.
— Случилось
— Царевич-государь… — начал он, но запнулся и поправился: — Государь, царь умер.
Я замер, переваривая эту новость, а затем осторожно положил справочник на верстак и глухим голосом приказал:
— Поднимай холопский полк. Едем в Москву.
— Весь?
— Весь, — подтвердил я. Кто его знает, сколько сил мне там понадобится.
Мишка кивнул и исчез, а я опустился на лавку. Отец умер… Странно, я полностью воспринимал царя Бориса как своего отца. Возможно, потому, что в прошлой жизни у меня такового не было. Хотя отчимы случались, и были среди них вполне неплохие люди… В последнее время отношения у нас были натянутые. Во многом потому, что, возможно вследствие изрядно пошатнувшегося здоровья, он отреагировал на появление известий о Самозванце излишне нервно. Руша этим многое из того, чего добился, и очень осложняя ситуацию мне. Города и веси оказались наполнены наушниками, которые хватали людей при малейшем упоминании имени Самозванца. Повсеместно распространились доносы, их львиную часть составляла ложь, и писались они с целью решить какие-то свои житейские проблемы, ну там не отдать долги, завладеть имуществом, устранить соперника, так как следствие по таким делам велось крайне небрежно и для осуждения человека часто было достаточно наличия обвинения. И во многом благодаря этому слухи не только не исчезли, но еще и усилились. А отношение к ним, поначалу резко негативное, мало-помалу начало меняться. Отец же не понимал, почему, несмотря на все усилия, ему никак не удается переломить ситуацию, а наоборот, она еще больше усугубляется. Может быть, поэтому он кинулся ко всяким гадалкам и знахарям, к чему уже очень неодобрительно отнесся его самый старый и верный союзник патриарх Иов. Короче, за последние полгода ситуация так сильно просела, что я лишь зубами скрипел.
Слава богу, большую часть времени я проводил здесь, в Белкино, где все шло своим чередом и вследствие этого, наоборот, меня радовало. А то бы точно сорвался и сотворил какую-нибудь глупость. Но вот его не стало, и… я понял, что мне больно. Что я действительно, на самом деле осиротел. Черт, да что же это со мной творится-то? Неужто я настолько вжился в этот убогий век, что уже считаю его своим? Я глубоко вздохнул и вдруг осознал — да, это мой век. Мое время и моя страна. Не в том смысле моя, что я в ней живу, а в том, что я ею владею. И потому готов жилы рвать, живот положить, харакири себе сделать, если понадобится, но доказать всем и каждому, и живущим в ней людям (им в первую очередь), и всем прочим разным, что я владею ею по праву. Не забалаболить электорат, не развести людей разными там избирательными политтехнологиями, причем раз в четыре года и только лишь на пару месяцев, пока люди не бросят в урны (вот ведь названьице-то придумали) бумажонку под названием «избирательный бюллетень», а действительно доказать. Так, чтоб ну просто никаких сомнений не было. Ни у кого. Даже у тех, кто меня бы ненавидел. А таковые непременно будут. Ни у кого, кроме разве актеров, то есть профессиональных лицедеев, не получалось нравиться всем поголовно… А затем передать всю ее своему сыну. Потому что передать ее я могу именно только так — всю и целиком, а не маленьким, но чрезвычайно выгодным кусочком типа пакета акций «Газпрома», «Total» либо там какой-нибудь «TEXACO» или «Halliburton», которую подгреб под себя за куцые четыре-пять, ну или в лучшем случае восемь-десять лет своего президентства. И именно сейчас, именно в этот момент я вдруг понял, что такое быть царем...
До Москвы мы добрались на третий день. Хотя в путь двинулись одвуконь. Я специально не сильно взвинчивал темп продвижения, поскольку послал вперед Митрофана и еще несколько десятков парней из его наушной службы, которые имелись у меня в Белкино, с задачей как следует все разведать. Они прошлым летом слишком уж засветились в Москве, и потому я решил вывезти их в вотчину, где поселил в дальнем починке, дабы их лица не особо примелькались. Организовал там нечто вроде школы тайной службы, преподавать поставил либо самых надежных, либо наиболее престарелых учителей. Да и программа в этой школе по первости была не слишком уж обширной — письмо, цифирь, логика, риторика, немного лекарское дело, непременно «подлая схватка», верховая езда, да языки — греческий, латинский, а также английский и итальянский. Лаймов упускать из виду нельзя было ни в коем разе, а вторыми после них по опасности я считал папу и его прихвостней-иезуитов. Чем и был обусловлен выбор итальянского. Впрочем, сия программа была рассчитана года на два-три (ну я-то плясал от своих расчетов, что батя протянет до семь тысяч сто пятнадцатого, то бишь тысяча шестьсот седьмого года), а они успели прозаниматься по ней лишь чуть более полугода и, если честно, не знаю даже, вернутся ли. Ибо времечко наступало
Настроение народа я увидел сразу, уже по въезде в Москву. Едва только моя личная сотня во главе колонны грозно блестевшего кольчугами, байданами и шеломами холопского полка проехала ворота Скородома, как народ валом повалил на улицу, выстраиваясь вдоль дороги густыми толпами и при моем приближении падая на колени и истово крестясь. При подъезде к Москве-реке на колокольнях церквей и монастырских соборов, а их в Москве в это время воистину было сорок сороков (в одном Кремле было почти два десятка церквей и соборов), ударили в колокола. Так что в ворота Кремля, около которых выстроились успевшие одеться в самые лучшие одежды думные и иные бояре, окольничие, стольники, конюшие, церковные иерархи во главе с патриархом, короче, весь местный бомонд, я въехал под слитный гул сотен колоколов. А когда я спрыгнул с коня, патриарх шагнул ко мне и отвесил низкий поклон.
— Царь наш, Федор Борисович…
Вечером я заслушивал доклад Митрофана. Смерть царя была воспринята большинством людей не только с неким страхом и сожалением, которое всегда присутствует в обществе во времена больших перемен, но и с некой надеждой. Поскольку царевич Федор за те шесть лет, что я здесь пробыл, успел наработать в стране и свой личный авторитет. Причем, как выяснилось, немалый. В обсуждениях, где степенных, где бурных, мне в заслугу ставилось и немалое участие в спасении людей во времена голода, ибо и не принятые мной в вотчине все одно получали некое хлебное вспомоществование, и благодаря ему многие успели добраться до мест, где благополучно перебедовали, и заботу о народе, поскольку, по циркулирующим слухам, в моей вотчине все крестьяне даже «печи по-белому топят», и многое другое, где главным, конечно, была отмеченность печатью Пресвятой Богородицы, которая почтила меня своим откровением. Короче, снизу все было просто отлично.
В середине, то есть среди поместного дворянства, в том числе и государева стременного полка, и ертаула, элиты поместного войска, также все было в полном порядке. А вот выше… выше все было смутно. Все эти три дня, что прошли после смерти отца, боярская партия, возглавляемая Шуйскими, пребывала в постоянной возне. Были отправлены аж шестеро гонцов, и один из них в чине стольника и ближнего самого Василия Шуйского. Причем с охраной. Куда, выяснить не удалось, но я сильно подозревал, что в западную сторонку, где обретался Самозванец. Что ж, именно это я и предполагал… А еще Митрофан доложил, что ходит слух, будто царя отравили. Уж больно быстро он умер. Часа за два до этого, на обеде, он был в полном порядке, а потом ему сделалось плохо, очень быстро отнялся язык, и… все.
Поскольку сейчас был в самом разгаре Великий пост, поминки по отцу отметили скромно, а коронацию, то бишь венчание на царство, назначили на первое воскресенье мая, то есть сразу после Пасхи. Никого из глав приказов я менять не стал, хотя буквально в первый же день ко мне ввалилась целая делегация родственников во главе с дядькой Семеном и буквально выложила на стол список кадровых перестановок. Мол, вот сейчас, немедля это нужно сделать. А затем и матушка, пригласив меня к себе, продиктовала, кого куда и кем следует поставить. Впрочем, эта ситуация мне только помогла, поскольку, вследствие того что списки не совпадали где-то на треть, я просто сказал родственникам, что ценю их и уважаю, но вот матушка велит… а матушке — что я бы непременно и тотчас же, но вот наши многочисленные сродственники… Короче, давайте-ка, дорогие мои, сначала согласуйте позиции, а к этому вопросу вернемся после коронации.
А через неделю пришла весть, что Самозванец, до сего момента только наводнявший страну подметными письмами, решил наконец-то выступить в поход за принадлежащим ему, типа по праву, троном. И потребовал от меня, как от «верного слуги», выйти ему навстречу с изъявлениями покорности. Такая согласованность двух событий лишь укрепила меня во мнении, что все идет согласно разработанному кем-то плану, а батю, скорее всего, траванули. Как видно, кто-то решил, что почва в целом подготовлена, а вот моя активность только повышает мои шансы на общее признание, и с воплощением планов в жизнь стоит поспешить. Дополнительным доказательством этого стал тот факт, что уже на второй день моего появления в Москве боярин Шереметев представил мне программу обширной амнистии, главным пунктом которой стала амнистия Романовых, утверждая, что те-де были подвергнуты опале «по навету», а на самом деле они есть мои самые верные и преданные слуги. Ну и что-де так «по старине и закону» положено, мол, ни одно царствование не начиналось без обширной амнистии. Я отговорился тем, что до венчания на царство решил ничего не предпринимать, да и потом собираюсь посоветоваться с матушкой. Боярин ретировался, и на следующий день его видели уже в матушкиных палатах.