Есенин. Русский поэт и хулиган
Шрифт:
«Накануне отъезда, совершенно трезвый, он долго плакал. В последний день грустная улыбка, вызывающая в близких жалость и боль, не сходила с его лица. Он действительно походил тогда на теснимого и гонимого» (В. Наседкин).
Приехал Есенин, разумеется, не в Персию, а в Баку. Поселился у Чагина. «Внимание ко мне здесь очень большое. Чагин меня встретил, как брата. Живу у него. Отношение изумительное […] Я хочу проехать даже в Шираз и, думаю, проеду обязательно. Там ведь родились все лучшие персидские лирики». Не выпустили. (Под предлогом заботы о его же безопасности и здоровье.) «Персидские мотивы» он заканчивает здесь, в Баку.
Неизвестно, что стало бы с его здоровьем в Персии, но в Баку он болеет беспрерывно. 8 апреля сообщает, что у него украли пальто, он простудился и в результате — воспаление надкостницы, «горло
После выхода из больницы, 1мая, он читает стихи на приеме, в честь С. М. Кирова. Даже лишенная всякой сентиментальности, заскорузлая душа большевика («Гвозди бы делать из этих людей») дрогнула: от «Персидских мотивов» Киров пришел в неописуемый восторг. И, как бы искупая вину за то, что автора не пустили в Персию, дает указание Чагину устроить поэту «Персию» в Баку.
«И вот уже на следующий день я такую иллюзия создал, — отчитывается Чагин если не перед Кировым, то перед современниками и потомками. Поселил его на одной из лучших бывших ханских дач с огромным садом, фонтанами и всяческими восточными затейливостями — ни дать ни взять Персия!» Жена Чагина дополняет описание этой восточной обители: «Дача была колоссальная: стройная тополевая аллея, несколько бассейнов. Один бассейн был очень красив, прямо сказочен. Он был огорожен круглой высокой каменной стеной, с чугунной витой решеткой наверху. Есенин часто в нем купался. И учил плавать маленькую дочку Чагина.
Но не в коня корм. Очень скоро Есенин снова в больнице.
С. Есенин — Г. Бениславской 11–12 мая из Баку в Москву:
«Лежу в больнице. Верней, отдыхаю. Не так страшен черт, как его малютки. Только катар правого легкого. Через 5 дней выйду здоровым. Это результат батумской простуды, а потом я по дурости искупался в середине апреля в море при сильном ветре. Вот и получилось. Доктора пели на разный лад. Вплоть до скоротечной чахотки. С чего Вы это, Галя, взяли, что я пьянствую? (А купание в апреле «по дурости», не по пьянке? — Л. П.) Я только кутнул раза три с досады за свое здоровье. Вот и все. Хорошее дело, чтобы у меня была чахотка. Кого хошь грусть возьмет».
Из больницы Есенин вышел действительно скоро. Но не здоровым. И тут же запил напропалую. Потом, в России, друзьям рассказывал о своей болезни в гораздо более пессимистических тонах. Один из таких рассказов записал В. Чернявский: «Его вид, его страшная уже не только похмельная осиплость заставили меня привязаться к нему с разговором о здоровье. Он стал рассказывать о тяжелой простуде, схваченной на Кавказе […] «Нехорошо было, Володя. Лежал долго (на самом деле — недолго. — Л. П.), харкал кровью. Думал, что уже больше не встану, совсем умирать собрался. И стихи писал предсмертные, вот прочту тебе, слушай […].
Оглянись спокойным взором, Посмотри: во мгле сырой Месяц, словно желтый ворон, Кружит, вьется над землей.
Ну, целуй же! Так хочу я. Песню тлен пропел и мне. Видно, смерть мою почуял Тот, кто вьется в вышине. Увядающая сила! Умирать, так умирать! До кончины губы милой Я хотел бы целовать. Чтоб все время в синих дремах, Не стыдясь и не тая, В нежном шелесте черемух Раздавалось: «Я твоя». И чтоб свет над полной кружкой Легкой пеной не погас — Пей и пой, моя подружка: На земле живут лишь раз».Но потом Есенин успокоился, стал говорить, что острый процесс позади,
Суждены нам благие порывы.
Вернувшись в Москву, Есенин почти сразу же выезжает в Константиново — на свадьбу своего двоюродного брата. Там он напивается, что называется, до белого каления. Извел и измучил всех. Совершенно распоясался, самодурствовал то так, то эдак. В невменяемом состоянии то пускался в пляс, то плакал и приговаривал: «Умру, скоро умру, от чахотки умру». Даже Галина Бениславская, видевшая его во всех видах, вспоминает об этих днях как о сплошном кошмаре: «У меня уже оборвались силы. Я уходила в старую избу, хоть немного полежать, но за мной сейчас же прибегали: то С. А. зовет, то с ним сладу нет». То решил выкупаться в Оке, то ложился на землю (а было очень холодно, земля совершенно сырая). При его состоянии здоровья это могло кончиться летальным исходом. Спасала опять-таки Галя Бениславская.
Когда Есенин уезжал из Константинова, Галина не поехала вместе с ним: просто не было сил. На прощание он поцеловал ее и отбыл вместе с Наседкиным и Сахаровым. Когда через четыре дня Бениславская вернулась домой, Сергея там не оказалось. Выяснилось, что «друзья» рассказали ему, будто бы Галя, пока он отсутствовал, изменяла ему со всеми его приятелями. А еще через два дня явился Есенин — «бить морду». И это при том, что он постоянно говорил ей (и даже писал): «Как женщину я Вас не люблю». Это был уже «перебор». И Галя, терпению которой, казалось, никогда не будет предела, не вынесла.
«Я Вас не люблю» — обычно говорится один раз. А беспрерывно повторять… Зачем? Чтобы дать ей полную свободу? Вот уж нет. Чтобы ничего не требовала? Она и так ничего не требовала. Чтобы не строила никаких иллюзий? Она никогда не переоценивала их отношений… Уж не себя ли он хотел в этом убедить?
Страсти действительно не было. Так он уже и не был способен на «половодье чувств». («Кто сгорел, того не подожжешь».) А привязанность была, и очень сильная. Есенин не хотел себе в этом признаться — и заплатил за свою… гордость, свободу… уж не знаем, что еще, — очень дорого.
Письмо Галины Бениславской Екатерине Есениной 15–16 июня 1925 г.
«…явился пьяный Сергей […] для расправы со мной. Из его слов я поняла, что изменяла ему направо и налево с его же друзьями […]. Но, главное, что изменяя, я называла себя тем, с кем изменяла, женою Есенина — трепала фамилию. […] Я сказала, что нам не о чем больше разговаривать.
Да, он собирается жениться на Толстой и вместе с этим говорит […], что лучше застрелиться, чем на ней жениться и т. д. Все это сплошной бред. Теперь совсем откровенно говорю: я ни в его дела, ни во что вмешиваться не намерена. […] У врачей он был, надо делать рентгеновские снимки, а он не хочет. (Стало быть, не совсем «нет дела». — Л. П.) […]
Ты знаешь, я не из тех женщин, которые с блаженной улыбкой позволяют собой швыряться. Во всех экспериментах Сергея я защищалась, как могла, стараясь при этом по мере возможности не делать ему больно. Ты знаешь, что только при такой любви, как к нему, я могла так кротко относиться ко всему. Но себя как женщину я считала свободной до его первого приезда с Кавказа. Я всегда считала, что надо быть жалким существом, дурой, чтобы блюсти ненужную ему (по его же словам) верность и ждать как подачки его ласки.
Душой я всегда была его. В остальном я тоже могла быть только его, даже в том случае, если бы он изменял мне, но не унижал меня, не швырялся мной.
Но Сергей пришел «бить мне морду» […] за какие-то немыслимые сплетни, не выяснив сначала по-человечески, в чем же дело. Так оскорблять нельзя. Вообще этим бегством он порвал во мне веру во все: и в то, что он когда-нибудь действительно по-человечески относился ко мне, ну и вообще. Это теперь все равно.
Факт тот, что я сейчас уже не могу быть по-прежнему беззаветно преданной ему и отдавать все, что ему нужно, так как это раньше было — не задумываясь, оценит ли он это когда-либо. Просто делать только потому, что для него это нужно. […] Право же, я заслужила более человеческого отношения к себе. […] Ну и черт с ним, если он такой дурак».