Есенин
Шрифт:
«Этого ещё не хватало», — досадливо подумал он и постарался незаметно для рухнувших ничком в песок друзей ополоснуть руку и смыть кровь. Он опустился на мелкий, словно просеянный, мягкий серый песок. Кровь из носа и рта выползала струйкой, как алая змейка, предвестница беды.
Есенин, не поднимаясь, придвинулся к самой воде и торопливо омыл лицо. Это заметил Николай. Недовольный тем, что несколько отстал от друзей, он зорко глянул на Сергея и испугался:
— Кровь? — И побледнел. — Что с тобой?
— Чепуха. Лопнул малюсенький сосудик, —
— Не маленький. Понимаю.
Дотянувшись рукой до неотдышавшегося Кости, Николай пощекотал его и самодовольно сказал:
— Мы совершили, друзья, подвиг. Это надо воспеть.
Позже, стихами, но не на листе бумаги, не в девичьем альбоме, а на дверной притолоке дома священника Смирнова Есенин нацарапал:
Сардановский с Сергеем Есениным, Тут же Рович Костюшка ухватистый, По ту сторону, в луг овесененный, Без ладьи вышли на берег скалистый.Написались и ещё две строфы, но они тут же и забылись. Ему случалось писать озорные, шутливые стихи, но они не западали в память.
На той же притолоке Сардановский тоже начертал стихотворные строчки, Есенин взглянул через плечо друга и прочёл что-то о лёгких кречетах, о Казанской иконе, о переплытии Оки рабами божьими Костей, Серёжей и Колей. Было там что-то и про Ильин день, который, как известно, празднуется двадцатого июля.
Но до Ильина дня Есенину не погостил ось, он поехал в Москву, так и не сказав матери о своей женитьбе из опасения, что она обидится и не простит сына и ещё неведомую ей сноху, живших невенчанными.
Ехал он не один, его попутчиком был Коляда — Сардановский, против своего обыкновения молчаливый и задумчивый. Всю дорогу в Москву — и на подводе до станции, и в поезде — Есенин был под впечатлением от как будто заново увиденного Константинова, от Оки, от луговых раздолий, перед глазами стояли мать Татьяна Фёдоровна, сёстры Катя и Шура, грустная, навсегда простившаяся с ним Наташа Шорина. Всё это сливалось в белое, душистое, как черёмуховый цвет, облако, может быть, потому, что Россия, чувствовал он, доживает последние дни мирной полосы своего бытия, и к ней неслышно, но неотвратимо подкрадывается, чтоб загреметь взрывом, братоубийственная война.
13
Пятнадцатого июня студент Гаврила Принцип в Сараево застрелил австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда. Десятого июля престарелый император Австро-Венгрии Франц-Иосиф из-за убийства наследника престола объявил Сербии заведомо невыполнимый ультиматум, а пятнадцатого объявил этому маленькому славянскому государству войну. Россия начала всеобщую мобилизацию.
Девятнадцатого июля, якобы в ответ на эту угрожающую ей мобилизацию, Германия объявила России
Двадцать первого июля Франция, выполняя союзнический долг, вступила в войну с Германией. На другой день к Франции присоединилась Англия.
По всей России — от Брест-Литовска до Владивостока — с церковных амвонов оглашали императорский манифест о войне.
В первый же день войны к Есенину зашёл отец.
Поздоровавшись с сыном и снохой, Александр Никитич, в чёрной косоворотке и тёмно-синем старом пиджаке, подсел к сыну опечаленный, встревоженный, но на что-то решившийся.
Анна захлопотала, желая угостить его окрошкой.
— Не до окрошек, — усталым голосом остановил её свёкор. — С Сергеем пришёл потолковать. Вот-вот лоб ему досрочно забреют, тогда поздно будет.
— А что? — простодушно спросил Сергей. Глаза его синели молодо и беззаботно.
— А то, что парни поумнее тебя уже готовятся к этому самому досрочному призыву. Не всем охота голову под пулю, а то руку-ногу под осколки снарядные подставлять.
— Я что-то не пойму, — прикинулся наивным Сергей.
— А тут и понимать нечего. Младенцу ясно, бережёного Бог бережёт.
И зачастил скороговоркой, словно опасаясь, что сын прервёт его речь, не даст изъясниться как надо:
— Видел вчера константиновских. Выведывал, да они и не скрытничали. Не каждому за здорово живёшь лоб бреют. Существует какая-никая инструкция. Опять же есть доктор в белом халате в воинском присутствии. Щупает, значит, кости, выслушивает сердце, зрение проверяет. В армию хворых да дохлых не берут. Кому отсрочка, кого начисто по белому билету освобождают. По-божески, можно сказать, по государеву указу.
— Да я-то, папаша, вроде не хворый и не дохлый!
— А ты не перебивай, а слушай старших. Это тебе не . стишки сочинять. Дело говорю.
Александр Никитич кашлянул в ладонь, без надобности огляделся и, словно призывая Анну в соучастницы, заговорил вполголоса:
— Которые парни у нас, в Константинове, колеса в ход пустили. Знахарь их надоумил. Никакой опасности нет, а при помощи колеса производят искусственные вывихи рук или там ног. Конечностей, одним словом. А которые по глазам орудуют. Опять же без дурости. Снадобье такое есть: керосин там, ну и ещё что-то. В три дня человек становится непригодным к солдатчине. А потом, после призыва, когда, значит, освобождение получено, глаза излечиваются, зрение само собой восстанавливается, ну и конечности в норму приходят.
— Так, — вздохнул Сергей. — Значит, дураки под ружьё, а хитрованы на маманькины полати — и тепло, и мух нет.
— А тебе больше всех надо? — вскипел вдруг отец. — За царя, значит, за отечество? А кто против царя эти самые прокламации распространял? Да я бы, догадайся о войне, в жизнь не стал прятать от полиции твои листовки. Был бы ты теперь в ссылке на берегу Оби или Енисея. И моё отцовское сердце не надрывалось бы. Ссылка, что ни говори, — тыл, да ещё и глубокий. И ссыльных к армии на пушечный выстрел не подпускают.