Есенин

Мариенгоф Анатолий Борисович

— Ты, старуха, лечи его как положено. Крепче лечи! К вечеру чтоб был здоров. Нечего ему валяться на печи, пускай встаёт на ноги... А вы, боговы девы, молитесь за него.

И сейчас же послышались вздохи и бормотание старух-богомолок и побирушек — бабушка привечала их, обогревала и подкармливала.

— Господи, услышь нашу молитву! Помоги ему, болезному, в хвори, обереги его от всех напастей, от недугов, от дурного глаза. Пролей на него благодать свою, омой душу его в святой водице...

Есенин улыбнулся: с самого раннего детства привык он видеть и у бабушки, и в церкви, и в монастырях этих тихих странниц, их вкрадчивые движения,

слышать их шелестящий шёпот.

— Крепче молитесь! — приказывал им дед. — Не скупясь на просьбы к Богу — он щедрый, богатый!

— Вот ведь наказанье-то с тобой, право, — несмело возражала бабушка. — Всю жизнь такой — вынь да положь ему!

— Не перечь, старуха, не люблю!

Есенин опять улыбнулся: и к этим перебранкам он давно привык и даже любил их — дед только с виду казался строгим и властным, а на самом деле был добрым и ласковым — с большой волокнистой бородой и чёрными руками с негнущимися, как сучья на ветвях, пальцами. Сколько ночей он провёл на печи с дедом вместе, и эта борода часто щекотала ему то ухо, то шею...

Потом Есенин ощутил прикосновение заботливых бабушкиных рук, и в лёгкие вошёл острый, как нож, запах уксуса — она приложила к пылавшему лбу смоченную тряпицу, чтобы унять жар. И верно, жар унялся. Сразу сделалось легко и прохладно, на глаза что-то слегка надавило, веки смежились — он уснул...

Простуда отступила. Сладкая, нетомная лёгкость покачивала тело. Есенин открыл глаза и беззвучно и радостно засмеялся: он был здоров. Силы нахлынули бурно. Они стучали в сердце, будоражили, напоминали весеннюю песню. Резко перевернувшись на живот, он оглядел избу. Окошки были завалены снегом, к стёклам прилип голубой иней, свет едва пробивался сквозь него, и в избе сгустился сумрак.

В переднем углу едва теплилась лампада, дрожащее пламя её робко касалась лика Николая Угодника, скорбного, потемневшего от времени и копоти, — икона была установлена в самом центре. Другие, помельче, расходились от главной вправо и влево по стенам.

Потом Есенин увидел мать [3] . Она сидела на лавке, опершись локтем о край стола. Он всегда испытывал чувство восторга, когда встречал мать. Она была статная и красивая. Рядом с ней, еле доставая одной ногой пола, бочком приткнулась сестрёнка Катя [4] ; её глаза горели от любопытства...

3

Мать Есенина — Есенина Татьяна Фёдоровна (1875—1955).

4

Сестрёнка Катя — Есенина Екатерина Александровна, сестра поэта (1905—1977).

Мать смотрела на него с любовью и осуждением. Затем подошла, тихонько тронула волосы.

— И в кого ты уродился, уж и не знаю...

Сын ответил беспечно:

— В папашу, наверно. А то так в деда.

— В деда! — весело откликнулся старик. — В кого же ещё!

Бабушка тоже подошла, стала рядом с матерью.

— Оживел, гляди-ко! Будто и не маялся в лихоманке.

— Слава тебе. Богородица, — прошелестели странницы, приютившиеся в тёмном углу. — Оживел!

Есенин ждал от матери того главного вопроса, которого побаивался, и напряжённо придумывал ответ, убедительный

и веский. И неизбежный вопрос этот раздался:

— Чего же ты натворил, Серёжа! — Поражали не слова, а печаль, звучащая в них; ему хотелось тут же покаяться. — Сбежал из школы... как зайчишка какой-то. И не стыдно тебе?

— Школу закрыли, мама, — сказал он с наигранной беспечностью. — Карантин!

— Зачем обманываешь? Ты никогда меня не обманывал.

Есенин заговорил резко, возбуждаясь собственной решимостью:

— Я больше не вернусь туда, там стригут наголо. На деревенских глядят свысока, драться лезут. И вообще не поеду. Не хочу учиться... в этой школе.

— Что же ты собираешься делать, сынок? Тебе уже шестнадцатый идёт.

Он не придумал ответа, потому что не знал, что же ему действительно делать сейчас. Выпалил первое, что пришло в голову:

— Буду жить в селе. Работать в поле. Женюсь... со временем.

Мать усмехнулась коротко, с горечью.

— В селе тебя не удержишь, я знаю...

Сестрёнка Катя обрадовалась:

— Не езди туда, в эти Спас-Клепики, Серёжа! Там плохо. Кругом вода, ещё утонешь.

— А ты сиди и помалкивай, — сказала ей мать. — Что же мы напишем отцу, сынок?

Есенин вспомнил, как однажды в воскресенье в избе собрался совет старших — определять его судьбу. Момент был значительный и, пожалуй, даже торжественный. Из Москвы прибыл по такому случаю отец Александр Никитич [5] . Он был тоже торжественный и тихий, тонкое, правильных черт лицо его выражало молчаливую радость и уверенность. На сына смотрел со сдержанной — себе на уме — улыбкой. Отец втайне гордился им: из всех сельских ребят сын был каким-то особенным, что-то носил в душе своё, неоткрытое, но что именно — отец разгадать не мог, и это лишало покоя.

5

Есенин Александр Никитич (1873—1931) — отец поэта.

Над селом неторопливой чередой плыли медлительные звуки колокола — кончилась обедня.

Отслужив обедню, пришёл на совет законоучитель — священник Смирнов [6] и с ним его дочь Капитолина; у отца Ивана открытый лоб, высокий и умный, — длинные пряди волос откинуты назад, — чёрные и крупные глаза горячо блестели; говорил рассудительно и отчётливо, точно читал проповедь о пользе учения: крестьянские юноши и девушки одарены от природы, но им не хватает образования.

6

Смирнов Иван Яковлевич (1846—1929) — священник в с. Константинове.

Все чинно сидели за столом, пили чай с пирогами, вели беседу. Есенин стоял в сторонке, покорный и улыбающийся, слушал всех с интересом, но так, будто речь шла не о нём, а о ком-то постороннем.

Явился дед, Фёдор Андреевич Титов, отец матери, опрятный, в чистой светлой рубахе, перетянутой в талии витым пояском с кистями на концах, борода расчёсана, приглаженные волосы маслянисто поблескивают, глаза сияют весело и задорно. Он подсел к углу стола; мать налила ему чашку чая.

«Будем учить дальше», — сказал Александр Никитич твёрдо, с решимостью.