Есенин
Шрифт:
Есенин удивился:
— Всё уже известно! Вот народ!
— А ты как думал! Вы там ещё только прибаутки да «страданья» распевали, а тут уже знали: Серёжка Есенин с Наташкой разговоры ведут под тальянку... Приглянулась ли она тебе?
— Что там приглянулась! Тётка Воробьиха правду сказала: другой такой действительно не сыщешь по всей нашей округе. Замечательная она, мама!
— Вот и женился бы на ней...
Сын промолчал. Мать усмехнулась невесело:
— Видно, нашим-то сельским девкам за тобой не угнаться. Тебе барыню подавай. — Осмотрев сына, заметила: — В
— Есть хочется, мама...
Мать усадила сына на лавку, взяла деревянный гребешок и только лишь поднесла к его голове, как он вздрогнул и зажмурился, предчувствуя боль — боль эту он навсегда запомнил с детства. Мать весело рассмеялась — перед ней был всё тот же маленький белоголовый Серёжка, босоногий озорник, сорванец, не боявшийся ни домовых, ни кикимор, но оравший благим матом при виде гребешка.
— Не дрожи, — сказала мать. — Я тихонько...
Она осторожно выбирала из кудрей сухие стебли травы, расчёсывала прядь за прядью.
— Отец письмо прислал. Велит тебе ехать к нему, в Москву.
— Когда прислал?
— Вчера принесли. Собирайся, сынок. И в самом деле, чего тебе здесь делать... Там — большой город, там скорее отыщешь себя. И учиться там легче... — Она расчёсывала его пряди любовно и бережно. — И ещё вот что я тебе скажу, Сергей. Если ты там женишься без нашего благословения, то не показывайся в нашем доме со своей женой. Какая бы она ни была — не приму. Вот тебе и весь мой сказ.
Есенин легонько отстранил её от себя.
— О чём ты говоришь? Я не собираюсь жениться. Я очень тебя люблю, мама. И родной наш дом мне дорог. Но я женюсь на женщине, которую полюблю, которая мне будет нужна... Ни сватовства, ни благословений мне не нужно.
Мать только вздохнула — знала, что так оно и случится и никакие угрозы его не остановят.
— С отцом хоть посоветуйся, он тебе зла не пожелает.
— Посоветуюсь, мама... если понадобится.
За завтраком мать спросила как бы невзначай:
— Нынче опять к барыне пойдёшь?
— Да.
— Не ходил бы ты к ней, Серёжа. Не пара она тебе. Замужняя. У неё двое детей... Неужели девушек-то нет в селе? И Анюта Сардановская, и молоденькие учительницы. Незанятые...
Есенин нетерпеливо отодвинул от себя чашку со щами, рассердился:
— Ну что тебе за дело, мама, где я бываю, с кем общаюсь! Не в шайку же разбойников хожу. И не один я бываю там, Тимоша Данилин тоже ходит туда...
— Да ведь он по делу — детей её учит. А ты что делаешь?
— Читаем, музыку слушаем, играем в крокет...
— Играете... — Мать с осуждением покачала головой. — И она тоже хороша птица — нашла, с кем играть... Закружила парню голову...
Есенин развеселился.
— Сегодня поеду с барыней на яр. В имение её брата.
Мать всплеснула руками:
— Час от часу не легче!
День был душным. Солнце, будто в лихорадке, то зябко куталось в пуховые облака, и тогда духота становилась ещё гуще, изнурительней, то неспокойно сбрасывало их с себя и жаром своим томило, жгло землю. По тяжкой испарине чувствовалось, что где-то неподалёку ходят грозы. Глуховатый, старчески-ворчливый
Мать сказала сыну:
— Куда поедете? Какой вам яр! Гроза надвигается.
— Гроза нас не заденет, — сказал Есенин. — Да и не сахарные мы — не размокнем, не растаем... И не пешком идём, а на лошадях едем. — Он стоял перед зеркалом и подвязывал галстук.
Мать поняла, что отговаривать его от поездки без толку, — он поступит так, как задумал.
Есенин вышел в сад. Вишни шумели от внезапных порывов ветра: ветер трепал их верхушки, срывал листья и относил подальше, за изгородь; он трепал волосы Есенина, и мягкие пряди, падая на лицо, заслоняли глаза.
Есенин вошёл в амбар. Сел к столу и вдруг ощутил тоску — давно не писал, неделю, две, а может быть, и больше, и ноша в душе становилась всё тяжелее и тяжелее. Поездку на яр ждал, мечтал о ней, но чувствовал — тоску она не уменьшит и тяжесть с души не снимет.
На листке бумаги перед ним отдельные строчки, слова, рифмы, простые, безыскусные, естественные, как дуновение ветра, что шумит в вишенье. Прочитал две строчки, улыбнулся.
Задымился вечер, дремлет кот на брусе. Кто-то помолился: «Господи Исусе».«Будет время, допишу...» — подумал он, берясь за чистый листок. Было такое ощущение, будто он что-то вот-вот потеряет, дорогое и невозвратимое, и от этого обнимала душу грусть — необъяснимая, как предчувствие, да и предгрозовая тишь давила на плечи.
Вывел строки, сложившиеся как бы сами собой, без усилий, — они тревожили его несказанностью и только сейчас прояснились, явственные, зримые.
Всё встречаю, всё приемлю, Рад и счастлив душу вынуть. Я пришёл на эту землю, Чтоб скорей её покинуть.Усмехнулся невесело: соврал, наиграл перед самим собой — а как же стихи, поэмы, которые ещё не написаны, которые видятся и во сне и наяву? А образ женщины, его, есенинский!.. Наташка... Вспомнил сенокос, её жест, несмелый и преданный.
И он написал — будто рукой его водила Наташка Шорина:
Рассвет рукой прохлады росной Сшибает яблоки зари. Сгребая сено на покосах, Поют мне песни косари...Вышел из амбара, прошёлся по тропке. Ветви вишен, качаясь под ветром, слегка ударялись о его плечи, как бы напоминая, что нельзя терять минут, если эти минуты наполнены чувствами, дороже которых у него нет, и надо вернуться к столу. Вернулся, записал новую строфу: