Ёсико
Шрифт:
— Ты права. Говорить стоит лишь о том, что находится перед нашими глазами. О птицах, солнце, цветах вишни, о камнях. Все ответы кроются в них. Нужно просто знать, как их найти.
— Так, может, устроим небольшой ланч? — радостно предложила Ёсико.
Так и прошла вторая половина дня: мы сидели на татами у открытой раздвижной стены и пялились на райские кущи. Ничто в том пейзаже — ни бамбуковые рощицы, ни цветки сакуры, ни рисовые поля, ни пруды с разноцветными карпами, — ничто не напоминало о том, что мы живем в середине XX века. В своих владениях Намбэцу запретил телефоны,
— Ах! — сказал Исаму. — Это мой мир. До самой смерти не хотел бы уезжать отсюда…
— Но, дорогой, — сказала Ёсико, — а как же Нью-Йорк, Париж, другие места? Разве тебе не хочется поддерживать связь с мировой культурой?
— Да не с кем там связь поддерживать! — хмыкнул Исаму. — Художественный мир Нью-Йорка мне неинтересен. Они — как свора безмозглых гончих, которые пытаются обогнать друг друга на треке. Бегут круг за кругом, все быстрей и быстрей, не понимая, зачем бегут. Нет! Только вот это и настоящее… — Он втянул носом воздух, чуть демонстративно, как это делает ценитель хорошего вина: — Запах моего детства… — Он притянул к себе Ёсико, обнял за талию. — А еще — запах прекрасной женщины…
— Ах вы, американцы! — запищала она, млея от удовольствия.
Он усмехнулся. Я с облегчением услышал, как звуки гонга из главного дома пригласили нас к ужину. Конечно, я обожал их обоих, но счастье друзей можно вытерпеть только в малых дозах.
Мы сидели на полу за изящным резным столом, прямо под большой деревянной рыбой, свисавшей с потолка. Эта рыбина служила противовесом огромному котлу, висевшему над жаровней с горячими углями, в котором, побулькивая, тушилось рагу из мяса дикого кабана с овощами. Намбэцу приготовил также восхитительные сасими с громадными прозрачными креветками — такими свежими, что они еще нервно подергивались от прикосновения наших палочек.
— Ну и чем он занимается, твой друг? — спросил у Исаму хозяин, не поворачиваясь в мою сторону. Одно из правил японского этикета, к которому я еще не совсем привык. Он что, не может спросить меня напрямую?
— Он… — Исаму задумался.
— Он кинокритик, — вмешалась Ёсико, — очень известный кинокритик, в «Джэпэн ивнинг пост».
— А… кинокритик, — сказал Намбэцу, которого, по-видимому, это не очень впечатлило. — В «Джэпэн ивнинг пост»? Ну, и какие режиссеры ему нравятся?
Желая показать ему, что отлично понимаю его японский, я встрял в разговор:
— Я думаю, этот молодой режиссер, Акира Куросава, очень хорош. Но мне также нравятся фильмы Кейскэ Киноситы, [62] особенно «Кармен возвращается домой» — такой веселый и в то же время такой горький…
Сморщенная голова Намбэцу медленно, как на шарнирах, повернулась в мою сторону. Он внимательно посмотрел на мое
62
Кэйск э Кин о сита (1912–1998) — японский режиссер, сценарист, оператор, работавший в жанре социально-сатирической драмы.
— Он говорит по-японски, этот ваш друг?
Ёсико взяла глиняную бутылку и собралась церемонно разлить по чашкам из кипарисового дерева охлажденное саке. Намбэцу заворчал, вырвал бутылку у нее из рук и быстро разлил вино сам.
— Из Аомори, — сказал он. — Самое отборное!
Потом налил себе стакан пепси, пригубил, проверяя температуру, и счел ее удовлетворительной.
— Значит, ты можешь есть сасими, да? — В первый раз Намбэцу обратился напрямую ко мне.
— Восхитительно! — сказал я, обмакивая кусочек сырого тунца-бонито в плошечку с чесночно-соевым соусом.
— Самая свежая, прямо с рынка! — сказал Намбэцу. — Томоко ходила за ней рано утром. Как тебе, Исаму?
Исаму одобрительно кивнул:
— На самом деле очень вкусно, сэнсэй.
— Исаму нравится наша еда, — сказал Намбэцу. — С ней к нему приходит японский дух. Для иностранцев это, наверное, кажется необычным. Вот я, например, не смог бы постоянно есть гамбургеры.
— Мы не едим гамбургеры постоянно, — возразил я, пытаясь сказать что-нибудь в свою защиту.
Намбэцу просто не обратил на меня внимания.
— А как насчет фильмов Одзу? Считаю, он один из наших лучших режиссеров. Хотя, как и с сасими, нужно быть японцем, чтобы понять его до конца.
Я знал, что могу показаться неучтив, но остановиться уже не мог:
— О, я очень люблю Одзу! Конечно же он снимает кино прежде всего о японцах, но чувства, о которых он повествует, доступны каждому из нас.
Я почувствовал, что Исаму начинает злиться. Намбэцу не привык, чтобы с ним спорили, тем более желторотые иностранцы вроде меня. Чтобы успокоить старика, Исаму сказал:
— Сэнсэй, я согласен с вами. Возможно, какие-то чувства у нас могут быть одинаковыми, но их нюансов и оттенков иностранцам все-таки не понять.
Он воспользовался словом «иностранец», словно сам был чистокровным японцем. Пришло время разозлиться мне. И меня уже не заботило, что я могу показаться грубым.
— Да, я иностранец, но я прекрасно понимаю фильмы Одзу.
Намбэцу снова медленно окинул меня взглядом, на сей раз перемешивая удивление с раздражением.
— Ага, вот кто с нами сидит. Чокнутый иностранец, который все про нас знает…
Ёсико, милая Ёсико решила, наверное, спасти мое лицо.
— Я японка, — сказала она. — Но думаю, что фильмы Одзу — ужасная скукотища!
Исаму смотрел, не отрываясь, на чудесное блюдо с серебристыми ломтиками сасими в центре стола, очередной артефакт Намбэцу. Оно было покрыто блестящей глазурью, переливавшейся оттенками от шоколадного до темно-зеленого. Намбэцу посмотрел на Ёсико почти с сожалением: