Эскадрильи летят за горизонт
Шрифт:
Наладив работы с инженером эскадрильи Михаилом Петренко, я пригласил командиров экипажей к карте, на которой четко была обозначена линия фронта. Подошли Бочин [110] и Китаев со своими штурманами (Панченко к этому времени перевели во 2-ю эскадрилью).
— Товарищ командир, можно закурить? — спросил Бочин.
— Можно. Присаживайтесь, — указал я на покрытую травой землю. — И откуда вдруг у вас появились столь утонченные манеры? Всегда курили без разрешения.
— Теперь покуришь, — загадочно протянул Китаев.
— Житья не стало, — подхватил
— Просто сил нет, — поддержали Зимогляд и Каратеев.
— Да что случилось, товарищи? — удивленно спросил я. И тут заговорили все разом:
— Когда были свои, авиационные адъютанты, жилось легко. А теперь власть взяла в Свои руки пехота...
— Ей давай строевую, стрижку, «брижку», физзарядку, разные дежурства, умопомрачительную чистоту...
— Мы же не солдаты!..
— Сами с усами!..
Хор негодующих голосов показался мне смешным.
— Ну и чего вы хотите от меня? — прямо спросил я.
— Дать ему укорот, чтобы не превышал над нами своей власти, — высказал общее мнение старший лейтенант Зимогляд.
Любопытно было смотреть в тот момент на моих товарищей, солидных людей, опаленных войной и не, раз смотревших в глаза самой смерти. Они всерьез высказывали свои претензии к требовательному адъютанту и очень смахивали на школьников младших классов, предварительно обсудивших в узком кругу свои обиды.
— Хорошо. Если потребуется, скажите ему, чтобы не подрывал вашего авторитета, — подсказал я.
— Да, ему скажи! — усмехнулся Китаев. — А он сразу: «Прошу выполнять приказание. Отдаю его от имени командира эскадрильи». И все. Будьте здоровы.
— Но ведь адъютант все делает правильно. У нас стало больше порядка. А какая чистота! Разве это плохо?
— Это, конечно, неплохо, но все равно замашки у него аракчеевские, — изрек Бочин. Мы рассмеялись. — Где это видано, чтобы командира звена назначали дежурным по общежитию? Чтобы подметал пол, достаточно и сержанта.
— И все-таки порядка стало больше! — настаивал я.
— Безусловно, — согласился Китаев.
— Потому что вы, командиры, наводите его сами. Понятно? [111]
— Прискорбно благодарим за комплимент, — пробурчал Бочин.
И опять все рассмеялись. Спорить было не о чем: порядок, дисциплина, организованность — повседневные спутники нормальной человеческой деятельности, а новый адъютант Амосков настойчиво напоминал нам лишь давно известные истины.
Когда ребята ушли, я подумал, что неплохо бы ближе познакомиться с Амосковым.
Помня о своем намерении, вошел однажды вечером в маленькую комнатушку, где работал, жил и отдыхал Федор Александрович Амосков. Здесь было тоже чисто и уютно. Лейтенант сидел за столиком и при свете свечи заполнял летные книжки. Он вытянулся во фронт, хотел что-то сказать, но я протянул ему руку.
Мы разговорились о самых обычных жизненных делах: о семьях, о службе в армии, ну и, конечно, о войне...
Наш адъютант оказался бывалым воякой. В армии служит с тридцатого года. С первых дней войны находится на фронте.
Я видел, как потеплели его глаза, накой наполнились добротой и одновременно тревогой, когда Амосков заговорил о семье, которая все время оставалась в Ленинграде.
— Вы никуда не спешите, товарищ командир? У меня есть давнишняя бутылочка хорошего вина.
Федор Александрович оживился и поведал о себе удивительную историю, которая могла произойти только на войне.
...Было это в начале декабря сорок первого года. Шли тяжелые бои под Ельцом. В первых числах декабря наши оставили город. Но отошли недалеко, сдерживая сильный натиск фашистских соединений. А уже 6 декабря началась Елецкая наступательная операция войск Юго-Западного фронта.
Амосков командовал стрелковой ротой. Готовясь к атаке, накапливал солдат и огневые средства в неглубокой балочке, чтобы одним броском оказаться на окраине города. И вот, когда казалось, что наши уже были у цели, враг внезапно обрушил на лощину яростный минометный огонь.
— Ложись! — крикнул Амосков и увидел перед собой столб желтого пламени. Что-то с силой бросило его на землю, и он потерял сознание...
Через некоторое время очнулся. Было тихо. Его покачивало, как на волнах. Не поднимая головы, открыл глаза. Перед ним маячила широкая спина в серой шинели. Спина тоже ритмично покачивалась из стороны в сторону. «Это меня [112] несут на носилках», — промелькнуло в голове, и тут же острая боль в животе повергла его снова в беспамятство.
Сколько был в забытьи, Федор Александрович так и не узнал. Помнит только, что, открыв глаза, не мог ни произнести слова, ни пошевелить пальцем. Понял, что лежит в сарае, а вокруг мертвые солдаты. «Значит, я тоже убит и завтра меня похоронят со всеми в братской могиле». Ни страха, ни ужаса при этой мысли он не испытал.
Несколько раз погружался в беспамятство, снова приходил в сознание, но не мог даже пошевелиться. В один из таких моментов, открыв глаза, увидел в темноте белую, бесшумно двигавшуюся тень. «Привидение!» Тень приблизилась, и он понял, что женщина в белом халате вот-вот уйдет. Собрал все силы и закричал: «Помогите!»
...Очнулся через две недели в Московском военном госпитале. В палате было светло. Туда приходили врачи, медицинские сестры, рассматривали его, как некое чудо. Врач-хирург, сделавший операцию, посмеиваясь, рассказывал:
— Восемь часов мы собирали вашу машину. Пришлось кое-что, ставшее негодным, удалить. Но жить будете.
Потом его долго лечили, хотели списать под чистую, но он, немного отдохнув, попросился снова на фронт. И вот попал к нам.
Рассказ Амоскова произвел на меня сильное впечатление.
— А ребята вас не обижают? — вспомнил я разговор на аэродроме.
— Нисколько. Народ у вас сильный, образованный, инициативный. Конечно, подсказывать нужно даже им... А что касается меня, то я надеюсь до конца войны находиться на фронте и буду стараться делать все, чтобы приносить пользу...