«Если», 1996 № 10

Королев Кирилл Михайлович

— Трудненько же будет там закрепиться!

— А это уж не наша забота…

Дверь в палату распахнулась, и к нам ворвался Миклинн в сопровождении краснорожего — похоже, обожженного — Паркса. Миклинн бросил взгляд на меня и расплылся в улыбке.

— Вижу, что ты решил вернуться в число живых.

Я не спорил, только спросил:

— А сам ты как?

— Отлично. Просто отлично.

— Знаешь, Рэд, — фыркнул Паркс, — проклятые волосатики не хотят принимать ни одного предложения.

Миклинн пожал плечами.

— Ну что ж, Паркс, мы подчиняемся приказам. Нам приказано убираться отсюда, как только мы обеспечим волосатикам возможность спуститься на Д’Маан и выжить. Мы свое дело сделали.

—

Но ведь ты понимаешь, — Паркс насупился, — что натворит Луа со своими дружками после посадки…

— Разве я не пробовал дать им несколько толковых советов? — заметил Миклинн, приподнимая брови. — Не моя вина, если они не желают слушать.

Паркс пристально вгляделся в командира и вдруг, закинув голову, от души расхохотался. Так, хохоча, он и вышел из комнаты. Я принял сидячее положение и осведомился:

— Что дальше?

Давно я не видел его любимого жеста: Миклинн потер подбородок.

— Как только встанешь на ноги, нас ждет новое задание.

— Под твоим руководством?

— Под моим.

Я поджал губы, зажмурился и все-таки кивнул.

— Думаю, существуют и более тяжкие виды казни…

Теперь расхохотался Джерзи.

— Если есть, то крайне редкие…

Протянув руку, Миклинн треснул Нивина по предплечью.

— Я выбью из тебя дурь! Повалю, наступлю на башку и выдавлю ее из ушей…

— Миклинн, — перебил я, — что, по-твоему, случится с арапетянами на Д’Маане и что так рассмешило Паркса?

Миклинн чуть было не протянул руки ко мне, но передумал и позволил им упасть по бокам.

— Луа и его бражка желают попасть на Д’Маан без малейшего промедления. Чтобы ты знал: Луа на Арапете — вроде средневекового феодала-разбойника. Он раскатывал свои волосатые губы на Д’Маан с тех самых пор, как впервые прослышал про эту планету. Едва высадившись, он пошлет своих разгильдяев раздевать ее догола, добывать все подряд, до чего дотянутся их грязные когти. — Миклинн ухмыльнулся, и, готов поклясться, что в уголках рта у него затрепетало злорадство. — Экранирующие костюмы, предложенные Мустафой, будут прекрасно служить, пока вы просто гуляете туда-сюда. Но как только они начнут добывать полезные ископаемые… — Он недвусмысленно хмыкнул. — У меня были кое-какие предложения хотя бы насчет того, как уберечься от отравленной воды, но Луа не проявил интереса…

Он постоял надо мной еще пол минуты и, кивнув на прощание, удалился. А я, скрестив руки на груди, сидел и размышлял о том, чем может закончиться конфронтация между нетерпеливыми невеждами арапетянами и водой, способной дать отпор. И сказал себе: Рэд Миклинн взял таки верх над планетой, на которую точил зубы, — над Арапетом…

Полгода спустя, в разгар новой трудной миссии, я спросил Рэда, стоит ли человеку таких способностей и размаха тратить время на сведение счетов. Он ненадолго задумался, затем посмотрел на меня в упор.

— А как иначе вернуть долг?

Честно скажу, я и по сей день не нашел ответа.

Перевел с английского Олег БИТОВ

Наталия Сафронова

УВИДЕТЬ ЗНАЧИТ ПОБЕДИТЬ

*********************************************************************************************

Кажется, и над нами, уважаемые читатели, проводится широкомасштабная операция «Страх».

Ужасы всех сортов и видов пугают нас с экранов ТВ, скалятся с обложек журналов, щерятся с яркого супера книг. На самом же деле категория страха — одна из самых сложных и «больных» тем для философов, психологов, истинных писателей.

В романе Ф. М. Достоевского есть описание

картины художника Гольбейна с изображением мертвого, только что снятого с креста Иисуса. Впечатлением о картине делится один из персонажей, которого поразил облик Христа, лишенный характерной для всех его изображений красоты. Зритель подробно фиксирует ужаснувшие его детали, наполняющие душу страхом. Если так ужасна смерть и так сильны законы — он говорит — природы, как же их одолеть человеку, ведь их «не победил тот, который побеждал и природу при жизни своей, которому она подчинялась»? Сейчас природа кажется созерцающему картину «темной, наглой и бессмысленно вечной силой, которой все подчинено». Она способна поглотить всякого, в том числе и самое «великое и бесценное существо».

Фактически Достоевский исследует здесь понятие экзистенциального страха, привлекавшего внимание многочисленных философов, и не только их. Одним из первых в этом ряду может быть назван датский мыслитель XIX века Кьеркегор (Киркегард, по более ранней транскрипции), посвятивший проблеме самостоятельное исследование — «Страх и трепет». Философ считается если не родоначальником, то предтечей так называемой философии жизни или философии отчаяния — направления, представленного впоследствии рядом блестящих имен мыслителей-экзистенциалистов.

Философ пытался, в частности, ответить на вопрос о том, как согласуются общечеловеческие нормы этики с абсолютными требованиями, которые предъявляются индивидууму религией. Делая вывод, что абсолютный долг личности Богу выше всех этических норм, Кьеркегор аргументирует его трактовкой известного библейского события ветхозаветных времен. Речь идет об истории прачеловека Авраама, которому Бог повелевает принести в жертву небесам собственного сына. Повеление «свыше» приходит через ангела, который является Аврааму в откровении, и тот принимает без сомнений слово Божье. Авраам ведет сына Исаака в горы и готовится к ритуалу жертвоприношения. Однако все оказалось лишь искушением, Бог хотел испытать силу веры Авраама. Убедившись в ее крепости, он отменяет жертву и дарует прачеловеку свое благоволение на всю очень длинную жизнь.

Выходит, что «трепет» перед Богом вознаграждается. Однако, как пишет философ, «великая тайна невинности есть в то же время и страх», который будет сопутствовать человеку постоянно. Начав с основополагающего, так сказать, страха, Кьеркегор много пишет о разных «ужасах бытия», что, по мнению исследователей его учения (русского религиозного философа Льва Шестова, в частности), говорит о «нарастании ужасов» в душе датского мыслителя. Однако страх первочеловека не имеет с этим ничего общего.

Русский писатель идет несколько дальше. Размышляющий перед картиной с распятым Христом персонаж уже не ощущает перед Богом трепета— «невинность» утрачена. Героем Достоевского овладевает совсем другое чувство, оно больше похоже на ужас и может «раздробить разом все надежды и почти что верования». Подчеркнем — верования. Для Кьеркегора предметом страха служило Ничто (то, что у язычников называлось роком, у эллинов — фатумом), но герой Достоевского этим предметом называет природу, которая представляется ему в «виде огромного, неумолимого и немого зверя» или «огромной машины новейшего устройства» (Достоевский не ждал ничего хорошего от грядущей технизации мира). Налицо сомнение в разумности божественного начала. Герой задается вопросами, которые очень напоминают те, что приводились в разных атеистических книгах более поздних времен, вроде известной «Библии для неверующих», изданной миллионными тиражами в советское время. Например, таким вопросом: как могли ученики Христа, будущие апостолы, женщины, видевшие его обезображенный труп, поверить в возможность воскресения мученика? Почему, зная магические формулы, с помощью которых Иисус сам поднимал людей со смертного одра, он принял такую смерть?