«Если», 1996 № 10
Шрифт:
— Обойдусь! — крикнул он мне вдогонку. — У меня больше бесстрашия, чем у твоей лошади. У меня…
— Все равно — удачи! — крикнул я и поскакал в западном направлении.
Откуда взялся этот мир? Наши предки решили, что им не надо этого знать, и попросили Капитанов лишить их этого знания. Возможно, я на их месте поступил бы так же, но иногда сожалел об их решении. Одно мне известно твердо: как-то раз Капитаны спустились со своих орбитальных станций, разбудили тех, кто выжил после Великой Катастрофы, вывели их из пещер, где они спали, и поведали правду о мире. Капитаны предоставили нашим предкам выбор: жить наверху, на станциях, или на земле. Кое-кто из предков слетал на станции, чтобы осмотреться, но там, видимо, оказалось совсем худо, потому что никто не вызвался туда переселиться. Капитанов это не удивило: они сами были невысокого мнения о своем образе жизни, и у наших предков появилось подозрение, что Капитаны считают
Больница в Эджвилле представляла собой длинное серебристое здание без окон, где нам делали инъекции и где мы беседовали с Капитанами. Стоило нажать черную кнопку на серебристой панели — и на экране появлялось изображение Капитана. Капитаны были каждый раз разные, но все похожи друг на друга и все скрывали от нас свои имена. На вопросы они отвечали только: «Я — Капитан Южного Дозора». У них были худые бледные лица и влажные красные глаза; все, как на подбор, тощие, нервные, маленькие.
Откуда взялись обезьяны и тигры? Наверное, в пещерах спали и животные. Наши предки могли бы попросить Капитанов не оживлять их, но потом решили, что враги сделают людей сильнее. Раньше я ненавидел за это наших предков, хотя понимал их резоны. Они хотели жизни, полной риска, способной закалить нас, научить полагаться на собственные силы, и они этого добились. Глядя с нашего Края в сторону проклятой тьмы на противоположной стороне пустыни, мы как будто заглядывали во временной провал между сегодняшним днем и гибелью старого мира и испытывали тошноту. Одно это было почти невозможно вынести. К этим испытаниям добавлялись другие: Плохие Люди сжигали наши дома и крали наших женщин. Обезьяны крали наших детей. Тигры смущали нас своей красотой и силой… Возможно, последнее было самым невыносимым.
Этим исчерпывались мои познания об истории человечества. Я и сейчас знаю немногим больше. Для ясной картины мироздания сведений явно недостаточно, но на протяжении уже семисот лет никто не желал иных познаний.
Как-то раз меня разбудил перед рассветом запах снега. Снег означал опасность: появление обезьян, а возможно, и тигров. Обезьяны пользовались снегопадом, чтобы проникнуть в город. Я перевернулся на спину. Кири спала, ее черные волосы рассыпались по подушке. В окно лился лунный свет, стирая морщины с ее лба и из-под глаз, и она снова выглядела восемнадцатилетней. На ее голом плече была видна татуировка дуэлянтки — маленький ворон. У нее были заостренные черты лица, но настолько гармоничные, что эта заостренность не вредила ее красоте: Кири напоминала ястреба, превратившегося в женщину.
Я испытывал соблазн разбудить ее для любви. Впрочем, назревал сильный снегопад, и ей предстояло восхождение на перевал для отстрела обезьян, пытающихся спуститься в город, поэтому я решил дать ей выспаться. Я встал с кровати, натянул фланелевую рубашку, брюки, кожаную куртку и на цыпочках вышел в прихожую. Дверь в комнату Бредли была распахнута, его кровать пустовала, но я не стал волноваться: мы в Эджвилле не нянчимся со своими детьми, а даем им свободу и позволяем самостоятельно познавать мир. Если что меня и беспокоило, так это то, что Бредли с некоторых пор снюхался с Клеем Форноффом. Никто не сомневался, что Клей превратится в конце концов в Плохого Человека, и я надеялся, что у Бредли хватит ума вовремя от него отойти.
Я захлопнул дверь дома, вдохнул полной грудью морозный воздух и зашагал по городку. Наш дом стоял в глубине каньона, и в пронзительном свете луны можно было различить каждую досочку на любой из многих сотен крыш над густо облепившими склон домами. Мне были видны колеи на улицах, блуждающие в ночи собаки; лунный свет отражался от тысяч окон и от серебристого прямоугольника больницы в центре города. На углах несли караул лишенные листвы деревья; казалось, в горловину каньона вползает с голой равнины темнота. Мне чудилось, что стоит напрячь зрение — и я различу за стенами хрупких строений сияние всех восьми тысяч человеческих душ.
Я зашагал легкой походкой вниз по городу. Повсюду меня поджидала непроницаемая тень, в небе искрились льдинки-звезды. Мои башмаки выбивали звонкую дробь по замерзшей земле, изо рта вылетал густой пар. Из хлева за лавкой Форноффа раздавалось похрюкиванье свиней, которые видели десятый сон.
Лавка Форноффа, а попросту — сарай, освещенный тусклым фонарем, был по самую крышу забит
— Где Кири? — спросил Марвин Бленкс, высокий худощавый человек с лошадиной физиономией. На его подбородке красовался пластырь, которым он заклеил порез от бритвы.
— Спит, — ответил я.
Он сказал, что подберет для нее лошадь.
Остальные составляли план кампании. Здесь были Кейн Рейнолдс, Динги Гроссман, Марта Алардайс, Харт Менкин и Форнофф. Присутствующим было от тридцати до тридцати пяти лет, только Форнофф выглядел старше: внушительный живот, морщинистая физиономия и окладистая седая борода. Потом появилась с подносом горячих булочек Келли Дресслер — молодая женщина двадцати пяти-двадцати шести лет, похожая на норовистую кобылицу. У нее была смуглая кожа, глаза цвета черной смородины, каштановые волосы до плеч, ладная фигурка. Под шерстяной кофточкой выпирали соски, брюки в обтяжку грозили треснуть. Она была вдовой, недавно переселившейся из Уиндброукена, и помогала хозяину лавки.
В общем, присутствие Келли одновременно согревало и раздражало меня. Кири не возражала, если я в кои-то веки позволял себе шалость, однако я знал, какой будет ее реакция, если у меня появится серьезная связь на стороне, а Келли представляла собой именно такой соблазн: в ней чувствовалась как раз та смесь необузданности и невинности, которая не оставляла меня равнодушным. Когда старина Форнофф сообщил, что поручает мне с Келли стеречь фасад лавки, я отнесся к этому двояко. Поручение было продуманным: Келли — новенькая, я не очень ловко обращаюсь с винтовкой, а к лавке нелегко подобраться; лучшего места для нас обоих нельзя было придумать. Келли игриво заулыбалась и даже проехалась грудью по моему плечу, подавая мне булочку.
Я собирался сам сходить за Кири, но снегопад начался раньше, чем я ожидал. Марвин Бленкс встал и вышел, сказав, что сейчас ее привезет. Остальные тоже разбрелись, поэтому вьюжный рассвет мы с Келли встретили вдвоем, сидя у двери лавки под одеялом и сжимая винтовки. Небо было серым, снег валил большими хлопьями, как драная, грязная шерсть, и ветер разносил его во все стороны, завывая и не боясь ругани, которая неслась в его адрес от канав и с обледенелых крыш. Даже дома на противоположной стороне улицы были плохо различимы за снежной пеленой. Погода была хуже не придумаешь, поэтому я не стал уворачиваться, когда Келли прижалась ко мне, крадя у меня тепло, но даря в обмен свое.
Первый час мы довольствовались ничего не значащей болтовней, вроде «Тебе хватает одеяла?» или «Хочешь еще кофе?» Время от времени ветер доносил до нас ружейные залпы. Через некоторое время, когда я уже надеялся, что опасность миновала, из-за угла лавки раздался звон высаживаемого стекла. Я вскочил на ноги и велел Келли оставаться на месте.
— Я пойду с тобой, — сказала она, расширив глаза.
— Нет! Кому-то ведь надо стеречь фасад. Будь здесь, я мигом.
На ветру у меня мгновенно покрылись льдом брови. Я не видел дальше считанных футов. Прижимаясь спиной к стене, я добрался до угла и выскочил, готовый стрелять. В лицо ударил снежный заряд. Я двинулся вдоль стены дальше, слыша, как колотится под курткой сердце. Внезапно передо мной возник воздушный водоворот, втянувший в себя снег, и я увидел в просвете обезьяну. Она стояла в дюжине футов от меня перед разбитым окном; шерсть твари была почти одного со снегом грязно-белесого оттенка, в лапе она сжимала кость на манер палицы. Обезьяна была костлявая, дряхлая, с вылезшей местами шерстью, со сморщенной, как чернослив, черной мордой. Зато на этой морде горела пара совсем молодых голубых глаз. Язык не поворачивается назвать голубые глаза «дикими», но ее взгляд был совершенно дик. Она яростно моргала, что свидетельствовало о безумной ярости: сила этого взгляда на мгновение превратила меня в соляной столб. Но когда обезьяна бросилась вперед, размахивая палицей, я выстрелил. От угодившей в грудь пули шерсть твари окрасилась в красный цвет, а саму ее отбросило в снег. Я шагнул к ней, держа ружье наизготове. Она валялась на спине, устремив взгляд в набухшее тучами небо. Из раны на груди хлестала кровь, взгляд на мгновение остановился на мне, одна ладонь сжалась, грудь заходила ходуном. Потом взгляд остекленел. На глаза застреленной обезьяны стали опускаться снежные хлопья. Это зрелище вызвало у меня угрызения совести. Сами понимаете, то была не скорбь по обезьяне, а печаль, всегда охватывающая душу, когда человек видит смерть.