«Если», 1996 № 10
Шрифт:
«Она работает!» Я как раз перечитывал абзац, когда хлопнула входная дверь. Черт побери, кого там принесло? Подняв голову, я вдруг сообразил, что в кухне холодно, пламя в очаге почти погасло, а на часах без малого три.
— Как дела? — поинтересовался Билл. В его тоне сквозило нетерпение.
— Письма вот-вот дочитаю, а за таблицы и чертежи еще не брался.
— Я встал, поежился и подбросил в очаг угля. — Но если хочешь поговорить, я готов.
Искушение было велико, однако он усилием воли
— Нет. Не стоит торопить события, иначе ты можешь ухватиться за какое-нибудь из моих предположений, не успев составить собственного мнения. Между прочим, нас ждут к чаю. Энни велела мне привести тебя.
— С документами ничего не случится? — спросил я, внезапно ощутив пустоту в желудке.
— Не волнуйся, все будет в порядке. — Но все равно, Билл принял меры предосторожности: поправил каминную решетку, чтобы случайная искра не могла попасть на стол, где лежали книги.
Небо прояснилось, но ветер задувал по-прежнему. Прогулка пошла мне на пользу. Ферма находилась примерно на сорока шести градусах южной широты, зима была в разгаре, поэтому солнце уже потихоньку клонилось к закату. Если мысленно прочертить линию к «Великому Южному континенту», о котором упоминал Л. Д., на пути не встретится ни единого клочка земли. На западе и востоке — тот же океан, ближайшее побережье — чилийское, либо аргентинское. Неудивительно, что ветер дует с такой силой. Ему есть, где разогнаться.
Чай миссис Тревельян, как то принято у фермеров, оказался полноценным обедом. Когда мы пришли, Джим Тревельян уже сидел за столом с ножом и вилкой в руках. Ему было немного за 70, однако для своего возраста он неплохо сохранился. Подвижный, жилистый старик был, правда, слегка глуховат, поэтому в разговоре то и дело наклонялся к собеседнику, не сводя с того пристального взгляда, и прикладывал сложенную чашечкой ладонь к правому уху.
Нас накормили замечательным пирогом с бараниной и луком. Я не заметил, как проглотил свою порцию, и, к удовольствию Энни Тревельян, дважды просил добавки. Затем Джим Тревельян угостил меня и Билла темным домашним пивом и одобрительно кивнул, когда мы лихо опорожнили кружки.
После третьей я погрузился в приятную полудрему. Поддерживать беседу, по счастью, не было необходимости. Говорила одна Энни, которая рассказывала про Большой Дом и про свою семью, а я, подражая Джиму Тревельяну, просто кивал, показывая, что слушаю.
Убрав со стола, Энни достала коробку с фотографиями и принялась объяснять, кто кому приходился родственником на протяжении четырех поколений. Какое-то время спустя она вдруг замолчала, поглядела на нас с Биллом и проговорила:
— Вам, наверное, скучно?
— Ни в коем случае, — отозвался я, ничуть не покривив душой: рассказывала Энни весьма интересно. Можно сказать, что
— Продолжайте, пожалуйста, — попросил Ригли.
— Понимаете, иногда я чересчур увлекаюсь… Но так приятно, когда в доме снова появляется молодежь, — прибавила Энни, слегка покраснев.
Мы с Биллом переглянулись. Ничего себе молодежь! Борода с проседью, редеющие волосы… Энни тем временем продолжила рассказ. Мы углубились далеко в прошлое, узнали о первых Тревельянах и о строительстве Большого Дома. Наконец в коробке осталось всего-навсего два снимка.
— Приехали, — со смехом объявила Энни. — Про этих людей я ничего не знаю, кроме того, что они, по-видимому, поселились тут первыми.
Каждый из нас получил по карточке. Моя оказалась не фотографией, а картиной, на которой был изображен дородный мужчина с окладистой бородой и пронзительными серыми глазами. В одной руке он держал длинную курительную трубку, а другой поглаживал по голове собаку. Подпись под рисунком отсутствовала.
Билл неотрывно глядел на другую карточку. Я протянул руку. Он, казалось, не заметил моего движения, но какое-то время спустя все-таки передал карточку мне.
Снова рисунок. Стоявший вполоборота мужчина, темноволосый, с пышными усами, словно разрывался между необходимостью позировать художнику и желанием повернуться к расположившейся рядом женщине. Она держала в руках букет цветов, подбородок ее был слегка вздернут, будто женщина бросала кому-то вызов. Ее взгляд, как говорится, брал за живое. Внизу, над самой рамкой, имелась выведенная черной тушью подпись: «Люк и Луиза Дервент».
Я от неожиданности на какой-то миг онемел. Молчание нарушил Билл.
— Как эти рисунки оказались у вас? — спросил он дрожащим от волнения голосом.
— Разве я не рассказывала? — Энни, похоже, не замечала, в каком мы с Биллом состоянии. — Первые Тревельяны построили Большой Дом по соседству с Малым, который возвели гораздо раньше, уж не знаю, когда точно. Дервенты жили в Малом.
Билл повернулся ко мне. Некоторое время мы молча глядели друг на друга, потом он выдавил:
— Значит, у вас есть и другие вещи? Ну, из Малого Дома?
Энни покачала головой.
— Были, но дедушка Джима вскоре после нашей свадьбы устроил генеральную уборку и выкинул все, что попалось ему под руку. А рисунки я сохранила потому, что они мне понравились, только и всего. — Должно быть, хозяйка заметила, как мы с Биллом одновременно обмякли на стульях. — Нечего сказать, хороша! — воскликнула она. — Обедом накормила, а про десерт забыла. Сейчас принесу яблочный пирог и сыр.
Она отправилась в кладовую, Джим Тревельян вышел из кухни вслед за женой, а Билл вновь повернулся ко мне.