«Если», 2012 № 07
Шрифт:
Не испытывая ни малейшей склонности к благородной профессии отца, я решил продолжить учебу и получить в столице высшее образование. Император, старый Франц-Иосиф, назначил специальную стипендию для таких, как я.
В 1913 году я защитил диссертацию и получил должность преподавателя на кафедре современной истории в Линце. Впрочем, теперь это уже не важно.
6 февраля 1934 года полностью изменило мою жизнь, как и жизни миллионов мужчин и женщин.
В тот самый день француз впервые пересек Атлантику на дирижабле. Как же его звали, этого героя? Ах да, Гинемер, Жорж Гинемер. Все считали, что главный приз достанется
Но речь не об этом. Сегодня остается только одна причина вспоминать тот день. Именно 6 февраля император назвал нового канцлера.
Франц-Фердинанд, как и Франц-Иосиф, был, безусловно, большим тружеником, хотя и не столь одаренным. К тому же его идеи могли напугать кого угодно. Его чешские симпатии 1910-х годов понемногу соскользнули к систематическому антиславизму, к которому вскоре добавился животный антисемитизм.
А этот Адольф Гитлер не говорил ничего толкового. Многие годы он болтался в окружении артистов-неудачников, которыми кишмя кишела наша столица, пока в полной мере не развил ораторский талант. После этого он организовал подпольную группу и, сидя в тюрьме, даже успел написать книгу под названием «Мой протест». Кто бы мог подумать, что книжонка с таким названием будет иметь успех? Но нет же! Этот Гитлер завоевывал все большую и большую популярность, используя старый, как мир, способ: найти козла отпущения, у которого случайно оказалось две головы — славянская и еврейская. Но пока в Национальном собрании было достаточно депутатов от этих народов, его прокламации не представляли особой опасности.
Все изменилось после биржевого краха 1926 года и последовавшей вспышки безработицы. Политический вес Гитлера рос с каждыми новыми выборами.
Тот день, 6 февраля 1934 года, когда под давлением императора этот субъект был назначен канцлером, остался в памяти многих печальной датой.
Удивительно, но Альберт как бы ничего и не заметил. Все его внимание было поглощено полетом Гинемера и научными изысканиями. И в этом был весь Альберт. Способный вдруг загореться борьбой за правое дело, он на следующий день мог отгородиться от всего мира, зачарованный творениями своего блестящего интеллекта.
В тот самый день он собрался провести публичный эксперимент перед узким кругом венских интеллектуалов — представителей самых разных областей знания. Я тоже был приглашен — и в качестве друга, и как представитель исторической науки. Едва я закрыл за собой дверь, Альберт встретил меня словами, намертво отпечатавшимися в моей памяти: «Отто, я думаю, мы пошли за третьей!». Я понял, о чем идет речь — о третьей нобелевской премии.
— Взгляните на эти часы! — провозгласил он, не давая себе труда представить присутствующих.
Впрочем, я и так знал почти всех. И психоаналитика Фрейда, и того итальянца, с которым познакомился на прошлогоднем конгрессе в Триесте — он построил атомную батарею в помещении факультета естественных наук. Его называли Фремо или Ферми. Собралось еще много именитых гостей, люди искусства, журналисты.
Часы стояли
— Эти часы были вчера установлены в присутствии мастера Захариуса, великого часовщика, и доктора Диеллиба, который пожелал лично опечатать их. То же время, секунду в секунду, мы выставили и на вторых часах, являющихся точной копией первых.
Пока Альберт объяснял все это, двое присутствующих один за другим привстали. Захариус мне заговорщицки улыбнулся; когда-то он был учеником моего отца.
Тем временем Альберт торжественно положил руку на какой-то предмет, накрытый тканью.
— А вот и вторые часы! — воскликнул он с неподобающим пафосом.
Он медленно снял ткань, открыв нашим взорам точно такие же часы и точно также опечатанные. За исключением одной детали: минутная стрелка отстала на три минуты.
— Глядите! — воскликнул Альберт.
В ответ Фрейд заметил, что уже достаточно потерял времени на всякие пустяки. Демонстративно достал записную книжку и погрузился в свои заметки. Какой-то незнакомый офицер выразил удивление, что часы мэтра Захаруса тоже могут отставать. Кто-то встал и, не попрощавшись, вышел. Альберт постучал о край стола, призывая всех к тишине.
— Часы мэтра Захариуса настроены самым лучшим образом, просто вторые отправлены в будущее на три минуты вперед, и эти три минуты пролетели для них, как одно мгновение, за которое стрелка просто не успела сдвинуться. Перед вами очевидное доказательство того, что путешествия во времени возможны. Необходимо лишь достаточное количество энергии.
Упала свинцовая тишина, которая тут же взорвалась бурей негодования. Кто-то громко упрекнул Альберта, что он перепутал шестое февраля с первым апреля. Все начали покидать лабораторию. И я не был ни первым, ни последним, кто так поступил. Честно говоря, тогда наши мысли занимало совсем другое: приход Гитлера к власти и то, что может последовать за этим.
Время пошло гораздо быстрее, чем этого хотелось бы. Фердинанд издал июльские законы, Альберт уехал в Париж, откликнувшись на приглашение Луи Перго возглавить кафедру в Сорбонне, оставшуюся вакантной после кончины мадам Кюри. До его отъезда нам так и не удалось увидеться.
Что касается меня, то я попробовал протянуть еще немного при новых законах. Но, будучи евреем, я в конце концов был вынужден уступить кафедру современной истории венгру.
Отныне только австрийцы, в чьих жилах не текло ни капли еврейской крови, мадьяры и чехи сохранили право преподавать в университете. Я же был вынужден удовлетвориться должностью преподавателя лицея.
За июльскими законами последовали майские декреты 1936 года. В то время как во Франции восторжествовала социалистическая революция, французы провозгласили равенство с жителями отдаленных колоний и сделали Дакар второй столицей, Австро-Венгрия погрузила своих граждан в еще большее неравенство. Как и многим собратьям по несчастью, мне пришлось отказаться от преподавания, и я стал служащим в городском архиве. Многие из моих бывших коллег предпочли изгнание. Но я был слишком привязан к Эмме и ее родителям, чтобы принять такое решение.