Если бы мать знала
Шрифт:
Весной 1947 года, когда Хэнк выезжал из Оак Ридж, была такая маленькая заметка в газете: "Всего два или три процента виновных в детоубийстве японцев арестованы и наказаны..." Но МОЙ РЕБЕНОК нормален.
Когда зазвонил звонок, она была одета и причесана, оставалось только осторожно провести по губам помадой. Она бегом бросилась к двери и, прежде чем звонок полностью умолк, впервые за восемнадцать месяцев услышала почти забытый звук открываемого замка.
– Хэнк!
–
А потом слова стали лишними. Столько дней и месяцев, в течение которых копились мелкие дела, столько всего, что она хотела ему рассказать. А теперь просто стояла, вглядываясь в мундир цвета хаки и бледное лицо вошедшею.
Постепенно, по памяти, воссоздавала она его черты. Тот же большой нос, широко расставленные глаза, великолепные кустистые брови, та же длинная челюсть, линия волос еще больше передвинулась со лба назад, те же губы.
А какой бледный... Впрочем, это понятно, ведь он все время был под землей. И какой-то странный из-за потери близости, более чужой, чем кто бы то ни было.
У нее было достаточно времени, чтобы подумать об этом, прежде чем он вытянул руку и коснулся ее, уничтожив пропасть восемнадцати месяцев. И вновь им нечего было себе сказать. Они были вместе, и пока этою хватало.
– Где ребенок?
– Спит, но скоро проснется.
Спешить было некуда. Их слова звучали банально, как в ежедневном разговоре, словно не было войны и разлуки. Маргарет подняла пальто, которое он бросил на стул у дверей, и старательно повесила в шкаф в прихожей. Затем пошла проверить жаркое, оставив мужа одного, чтобы походил по квартире, вспоминая. Когда вернулась, он стоял у детской кроватки.
Лица его она не видела, да это и не требовалось.
– Думаю, что один раз мы можем ее разбудить.
– Маргарет убрала одеяло и подняла с постели белый сверток. Заспанные глаза с трудом открылись.
– Привет!
– сказал на пробу Хэнк.
– Привет!
– отозвался ребенок громко и уверенно.
Конечно, он уже знал об этом, но услышать самому совсем другое дело.
– Она правда умеет?..
– в восторге он повернулся к Маргарет.
– Конечно, любимый. Но самое важное, что она умеет делать разные милые вещи - порой даже глупые - совсем как другие дети. Смотри, как она ползает!
– Маргарет положила ребенка на большую кровать.
Маленькая Генриетта лежала, подозрительно поглядывая на родителей.
– Ползать?
– спросила она.
– Вот именно. Твой папочка только что приехал и хочет посмотреть, как ты справляешься.
– Тогда положи меня на животик.
– О, конечно же!
– Маргарет послушно перевернула ребенка.
– Что такое?
–
– Я думал, что сначала учатся переворачиваться.
– ЭТОТ ребенок, - сказала Маргарет, не замечая напряженности, - этот ребенок делает что-то, если хочет этого.
Отец ЭТОГО ребенка с умилением следил, как уловка двигалась вперед, а тело изгибалось дугой, совершая движения поперек кровати.
– Ну и ну, маленькая шельма!
– засмеялся он, расслабившись.
– Она похожа на тех, кто бегам в мешках. Уже вытащила ручки из рукавов.
– Он взялся за узел внизу спального мешка.
– Я сама, дорогой.
– Маргарет попыталась сделать это первой.
– Не глупи, Мэгги. Может, это ТВОЙ первый ребенок, но у меня было пять младших братьев.
– Он улыбнулся ей и потянулся к веревочке, которой был завязан рукав. Развязав узел, принялся на ощупь искать ручку.
– По способу ползать, - сурово сказал он ребенку, когда коснулся рукой подвижной выпуклости на плече, - можно подумать, что-ты дождевой червь, раз вместо рук и ног пользуешься животиком.
Маргарет стояла рядом, смотрела и улыбалась.
– Подожди, пока она начнет петь, дорогой!
Его правая ладонь перешла с плеча вниз, туда, где, он думал, должна быть ручка. Она передвигалась все дальше и дальше по сильным мышцам, которые сжимались, реагируя на прикосновение. Проведя пальцами обратно, он осторожно развязал узел внизу мешочка.
– Она умеет петь и...
– говорила жена, стоя у кроватки.
Он медленно вел левую ладонь по шерстяному спальному мешочку в направлении пеленки, плоско и ровно подложенной под попку ребенка. Никаких складок. Никаких выпуклостей. НИКАКИХ...
– Мэгги, - сказал он, пытаясь вытащить руки из складок чистой пеленки, освободиться от извивающегося тела.
– Мэгги, - повторил он, чувствуя, что в горле пересохло. Слова давались ему с трудом, он говорил медленно, задумываясь над звучанием каждого.
– Мэгги, почему ты... мне... ничем... не сказала?
– Не сказала? Чего, любимый?
– Спокойствие Мэгги было проявлением извечной женской терпеливости в столкновении мужской и детской торопливостей. Ее смех прозвучал невероятно беззаботно и естественно. Теперь все выяснилось.
– Она мокрая? Я и не знала.
Она не знала. Его ладони помимо воли бегали взад-вперед по мягкой кожице ребенка, по извивающемуся телу без рук и ног. О, Боже... Он тряхнул головой, мышцы стиснул горький спазм истерии, пальцы сжали тельце ребенка. О, Боже, она не знала...