Если бы Пушкин…
Шрифт:
...
Мы навестили писателя в его квартире в микрорайоне Отрадное, улица маршала Гречко, 1… Наша беседа была короткой, учитывая просьбу жены не касаться известных событий.
Писатель хорошо выглядит. На вопрос, как самочувствие, он сказал:
– Лучше не бывает.
На вопрос о творческих планах писатель ответил неприличной фразой, которую мы затрудняемся
Отвечая на наш вопрос, чем объясняется его интерес к фольклору галицийских хасидов, писатель сказал:
– Хрен его знает.
Мы также спросили у него: сможет ли он восстановить свой роман?
Он ответил:
– Считайте, что я никогда его не писал.
– Но вы помните хоть что-нибудь?
– Ни одного слова.
– ?!
– Разве что алфавит, – ответил он.
Намек более чем прозрачен. Из романа, воровским образом у него отнятого, писатель Б.Х. не помнит ни единого слова. Но он, слава Богу, помнит алфавит. И этого достаточно. Подобно Исраэлю Бешту, сумевшему вспомнить заклинание, разрушившее чары и вызволившее его из ссылки на необитаемый остров, – начав с азов, с алфавита, он вспомнит свой роман: весь, от первого до последнего слова.
И он действительно вспомнил его, восстановил по памяти. Или написал заново, если такой вариант вам больше по вкусу. И если у вас есть воображение, вы сумеете представить себе, чего это ему стоило. Потому что на сей раз дело происходило не в сказке, а в жизни. К тому же в обстоятельствах, отнюдь не способствовавших такому утомительному и непродуктивному занятию.
Автобиографический набросок Бориса Хазанова, который я уже несколько раз тут цитировал, завершался рассуждением о невозможности для автора покинуть Россию. О бессмысленности отъезда в иной, чужой мир, переселения в иную, чуждую ему цивилизацию.
Перебирая мысленно весь свой духовный скарб, он заключал:
...
И с таким-то багажом мы собираемся в путь-дорогу. Что мы с ним будем делать?
Все равно, что продать имущество, с кулем денег приехать в другую страну – а там они не имеют хождения.
Пока меня не прогнали – я остаюсь.
А там – будь что будет.
И вот – его прогнали. Точнее – выпихнули. Надо было начинать жизнь сначала, с нуля. А он, вместо того чтобы вживаться в чужой мир, наживать новое духовное имущество, словно в каком-то оцепенении, занят бессмысленным, никому не нужным делом: попыткой собрать из праха, склеить из кусочков, восстановить те «ценные бумаги», которые здесь, по его же собственному определению, не имеют хождения. Зачем? Для чего? С какой целью?
Подобно описанному им поступку короля Седрика, этот его шаг не был
Ах, бросить вызов? А как же «необитаемый остров»? Писателю, который продолжал бы творить и на необитаемом острове, разве пришло бы в голову, что он своими писаниями бросает кому-то вызов?
Все в том же, давнем своем автобиографическом очерке Борис Хазанов, словно бы мимоходом, обронил:
...
Новейшая психиатрическая доктрина учит, что бред умалишенного не отгораживает его от мира. Напротив: это его способ искать связь с миром. В моем одиночестве я знаю только один способ ломиться наружу. Безумие мое бредит по-русски.
Вот он – ответ.
Совсем недавно до меня дошло новое, последнее по времени автобиографическое сочинение Бориса Хазанова – нечто среднее между исповедью и попыткой самоанализа.
Там он вновь возвращается к любимой своей мысли:
...
Чтобы быть независимой, литература должна помнить о своей ненужности. Я русский писатель или по крайней мере воображаю себя таковым и в русской речи вижу свое подлинное неотчуждаемое отечество; но русского читателя, к которому я обращаюсь, в природе не существует.
Казалось бы, при таком положении дел продолжать свои странные занятия, это нелепое, выморочное существование «на необитаемом острове» – по меньшей мере бессмысленно.
Но сочинению, которое завершается этим безнадежным, глубоко пессимистическим выводом, предпослан эпиграф:
...
И все-таки самая одинокая речь художника парадоксальным образом жива как раз оттого, что она замкнута в своей одинокости. Именно потому, что она отказывается от истертой коммуникации, – она говорит с людьми.
Теодор Адорно. «Философия новой музыки»
Настоящий писатель продолжает творить и «на необитаемом острове», чтобы для себя отстоять человечность в обезличенном и обесчеловеченном мире. Но из пустыни своего одиночества он «ломится наружу». Вот почему в конечном счете эта героическая попытка оказывается предпринятой не только для себя, но и для нас.
С художниками это бывает
1
С Аркадием Викторовичем Белинковым я познакомился в начале 60-х. Но впервые услышал о нем задолго до этого.
В 1946 году я поступил в Литературный институт имени Горького. Старые литинститутцы с гордостью перечисляли всех, кто в разное время учился в их «лицее». Громко назывались имена Константина Симонова, Маргариты Алигер, совсем молодых тогда Гудзенко и Межирова. И шепотом – другие имена, тогда ничего нам, юнцам, не говорившие.