Если бы я не был русским
Шрифт:
где миллионными тиражами печатают никем не читаемые книги, а на бестселлеры хватает и десятка тысяч экземпляров,
где в публичную библиотеку можно попасть запасшись справкой с места работы, дипломом о высшем образовании и пройдя через милицейский заслон,
где иностранные фильмы дублируются, а смысл текста изменяется настолько, что становится прямо противоположным оригиналу,
где в «исправительных заведениях» не исправляют, а превращают обыкновенных неврастеников или людей, на минуту давших волю своим подавленным чувствам, в закоренелых преступников,
где чудовищные катастрофы в химической, военной или атомной промышленностях никого ничему не научают, а остаются «героическими», «трагическими»
где отсутствие информации и дезинформация настолько отучили людей ощущать реальность, что любые немыслимые цифры о количестве алкоголиков, проституток или убийств, от которых где-нибудь во Франции разом сошли бы с ума два члена парламента, не оказывают на философскую натуру россиянина никакого воздействия,
где никто не знает подлинной истории ни своего, ни прочих государств тем более, но наизусть помнит мифические подробности и подвиги из многосерийного телевизионного сериала о лихих и мудрых разведчиках в тылу малоумного врага,
где для поездки даже в так называемую «братскую страну» (не будем вспоминать такой феномен, как путешествие во вражескую Америку), в дружелюбии которой, однако, не уверен ни один русский (да и за что, например, полякам любить русских), ещё вчера нужно было иметь здоровье мамонта, засвидетельствованное врачом, и безукоризненную подноготную по №-е колено,
где посещение другого угла своей родины, Камчатки, например, не то что заграницы, требует и справок и билета, который можно туда достать с трудом, а на обратный выезд летом билет надо заказывать зимой,
где не государство для людей, а люди для государства, а оно напоминает каменную крепостную стену, из щелей которой лезут чахлые травы и искривлённые деревца, но всё это до первой прополки.
Чувствуете, как растёт мой герой не по дням, а по страницам? От футуризма первовысказываний до шопенгауэровских обобщений вышеизложенного. Я безумно рад за Серафима. А вы? Чувствую, не очень. Да, насчёт секса стало совсем жидко. Ладно. Даю честное манипуляторское слово: читаем вместе последнюю тягомотную страничку о сути славянского вопроса, с которым здесь же покончим раз и навсегда, и я пускаю в ход даму червей. Если она вас не возвеселит, то уж не знаю, что тогда и писать. Матерные слова остаётся валять вперемешку с антисоветчиной и только. Чем ещё публику нынче проймёшь.
Иррационализм русского человека — это стержень его существования. Если на минуту представить себе чёткие, разумные действия всех этих кассиров, железнодорожных служащих, бюрократов в миллионах учреждений, т. е. то, что подразумевает собой понятие порядок, сохраним ли мы в этом случае своё национальное самосознание и останемся ли общностью или модулем, именуемым «русский народ»? Но представить такое немыслимо. Иррационализм — это стержень, костяк и фундамент. В ту самую, заветную для многих секунду, когда в искажённом мире всё встанет на свои места, в магазинах появится зубная паста, сыр, колбаса и сапоги, исчезнут очереди, поезда будут отходить и приходить по расписанию, газеты, радио и ТВ станут почти правдивыми, а вожди перестанут давать заведомо невыполнимые обещания, так вот в эту заветную секунду — русская нация закончит своё существование. Это скрытое противоречие иррационализма онтологического и поверхностного стремления к порядку и составляет суть славянского вопроса, достоевщины и всего пресловутого «русского».
Вспомним русскую историю. Был ли в ней хоть один день торжества разума, законности и порядка? Может, полдня за тысячу лет и выпадало, но уж недели точно не было. Кровавый хаос отечественной истории, может быть, не более кровав, чем хаос историй других наций, но по сравнению с прочими он
Сугроб
О том, что опять настала зима, все уже знают. Произошёл обратный весеннему оформительству процесс возвращения в зимнее бесформие. Женщины трансформировались в шила, затаившиеся в мешках. Магазины с облегчением резко освободились от овощей и фруктов, домовито попахивая пустотой и гнилыми картошкой с луком. Испорченный технологией и идеологией климат, после диких морозов долго исходивший с неба тёплыми крещенскими дождями пополам со снегом, вновь судорожно одумался и на неделю оцепенел в подобающих сезону градусах и сугробах.
В один из предпоследних, строго отмеренных природой дней зимы, отклеившись от неизбежного рефлектора и неизбывной газовой печи, на очередной явочной квартире Серафим, чтобы не мозолить глаза хозяину явки, решил куда-нибудь деться и, то ли под действием стадных инстинктов (за окном мелькали люди в лыжной амуниции), то ли из других неясных побуждений, выхватил из заунитазного пространства хозяйские лыжи и был таков.
Отравленному городскими испарениями и поглупевшему от ежедневного лязга механизмов обывателю так хочется вырваться из гигантской помойки города безнаказанно и побыстрее. Но Город цепко держит своих рабов за тщедушные горла и взимает свою подушную подать во всех этих безобразных кучах людей, рвущихся из лап своего повелителя и вампира (подробности взимания дани смотри выше в главе о летней поездке).
Заплатив всё сполна, ибо день был воскресный, Серафим, ностальгируя или ведомый великими космическими дхармами, сошёл на той же остановке, что и год назад, и углубился в тот же самый лес. Но слово поэту и гражданину Бредовскому (так пишут на некоторых афишах, чтобы уж разом спекульнуть и на поэзии, и на гражданстве. Иногда ещё на афишах попадается 3-е определение — человек, но доход с него наименьший).
Скрип снега под чьими-то лыжами прервал мои размышления. Я и забыл сказать, что, сойдя с электрички внезапно, словно по наитию, я вошёл в лес и остановился только тогда, когда кончился клубок размышлений. Оглядевшись, я с удивлением узнал то самое место, где год назад происходила дуэль созерцания. Я уверенно говорю дуэль, ибо глаза той полуголой женщины не спали, но вызывающе смотрели на меня. День, как и год назад, выдался солнечным, без ветра, и после недолгого раздумья я разделся и развесил одежду по ёлкам, как и тогда. Лапы ёлки под моей спиной мягко пружинили, покачивая моё тело для лёгкой дремоты, испарившейся в то мгновенье, когда послышался скрип.
Ничего не было удивительного в том, что она тоже вернулась сюда вновь и стояла под той же сосной, как будто нерешительно поглядывая в мою сторону. Скорее всего, я случайно открыл излюбленное место прогулок и отдыха этой, так сказать, спортсменки, и она всеми силами, даже презрительной наготой, старалась дать понять мне, что я тут гость незваный. Но ведь можно попробовать всё уладить мирным путём и вообще подружиться.
— Привет, — сказал я дружелюбно и дерзко (дерзость мотылька перед огнём свечи. — Прим. автора).
— Привет, — ответила она просто дружелюбно, без дерзости. — Не холодно загорать?
— Да нет… тепло и даже припекает, — с модуляциями в голосе ответил я, а потом добавил: — Давай присоединяйся.
Как убог, неэкспрессивен и бесцветен диалог моих персонажей. Им бы отливать в гекзаметре крылатые выражения, запоминающиеся на века, а вместо этого: «Привет, давай, замечательно». Но что ж я могу сделать, если люди сегодняшнего дня говорят именно так, а не иначе. И в момент мистического, трансцендентного проникновения судьбы в судьбу хриплым от невежливости голосом бурчат «давай присоединяйся».