Если красть, то миллион
Шрифт:
– Мама! – заорал не в шутку перепуганный Струмилин – и даже покачнулся, услышав вдруг у самого уха ее голос:
– Чего кричишь? Вот она я.
– Ну, слава богу! Куда ж ты пропала? Мне уже тут всякие стуки-глюки слышались.
– А, это я дверьми хлопала, – ломким, злым голосом сообщила мама. – Металась, как дурочка, по квартире.
– То есть?
– То есть сбежала твоя протеже, а я не сразу в это поверила и бегала туда-сюда, искала ее.
– Мама! – снова заорал Струмилин, и мама не на шутку обиделась:
– Не ори на меня. Молод еще на мать орать! Я сидела в своей комнате, смотрела
– Мама! – в третий раз возопил Струмилин. – Ты серьезно?!
– Что мне, поклясться? – сердито спросила мама. – Говорю же тебе: сидела в своей комнате, никого не трогала, смотрела «Скорую помощь»…
Струмилин слабо хохотнул, нажимая на рычаг.
– Проблемы? – осторожно спросил Леший, заглядывая ему в лицо. – Я так понял, Лидка находилась у тебя? И удрала, что ли?
– Вроде того, – кивнул Струмилин, переворачивая в приемнике автомата карточку и снова набирая номер.
– «Скорая» слушает.
– Палкин, привет, это я. Слушай-ка, если по нашей бригаде получишь вызов, сбрось сигнальчик мне на пейджер, ладно? Я тут буквально в двух шагах, на Ковалихе.
– Сделаем.
– А теперь, – Андрей обернулся к Лешему, – теперь двинем на Ковалиху.
Конечно, может быть, Лида снова рванула в Северолуцк, но мне кажется, ни одна женщина не поедет на вокзал в халате. Ей надо как минимум переодеться.
– Погоди, вот здесь короче, – Леший заставил его повернуть от крыльца направо, – пойдем проходными дворами.
Они пролетели по темным закоулкам, выскочили на Ковалиху, миновали сквер, потом еще квартал, вбежали во двор. Разом задрали головы: на четвертом этаже светилось окошко…
– Угадал! – Леший хлопнул Струмилина по плечу, затем с тем же напором саданул кулаком по кодовому замку. Дверь послушно распахнулась.
Взлетели наверх.
– Иди ты первый, – отпыхиваясь, шепнул Струмилин. – Мне она может и не открыть.
Леший нажал на звонок. И почти сразу послышался тихий встревоженный голосок:
– Кто там? Кто?
– Свои! Это я, Леший! Срочно открывай, дело есть.
Заскрежетал замок. Дверь приоткрылась.
– Чего тебе?
– Лида, мне надо срочно узнать насчет… Струмилин выступил вперед, оттеснив Лешего плечом, всмотрелся в открывшую – и облегченно перевел дух: новой подмены не произошло. У этой девушки разбита губа – значит, именно ее он унес из пресловутого дамского клуба. Но какое же бледное, осунувшееся лицо у нее, какие тени залегли под глазами!
– Соня, моя мама о тебе беспокоится. Глаза сузились, стали злыми:
– Да? Ну, я бы не стала этого утверждать.
– Что ты! – воскликнул Струмилин. – Она нисколько не обиделась, когда ты сбежала, она просто… – И вдруг до него дошло:
– Ты… ты чего не стала бы утверждать? Ты не Соня? Ты Лида? Да нет, не может быть! Ну почему ты так думаешь?
Она отогнула ворот халата, показав тускло-красный след на шее:
– Вот поэтому.
– Как это? – глупо спросил
– Да так! – Она недобро усмехнулась. – Те отморозки душили в квартире Евгения Лиду. Лиду, а не Соню! Понял?
– Нет, – честно сказал Струмилин.
– Я тоже не понял, – вылез из-за его спины молчавший доселе Леший. – Ребята, может, мы войдем и обкашляем ситуацию, сидя за столом? У меня с самого утра маковой росинки… У тебя пожевать чего-нибудь найдется? Только не абрикосовый компот!
Лида перевела на него взгляд, потом вдруг слабо усмехнулась:
– Ну ладно, входите. И в самом деле пора поговорить.
В общем-то, можно было считать, что теперь все в порядке. В роддоме удалось подсунуть регистраторам Анин паспорт, и в суматохе никто не обратил внимания ни на несходство фотографий, ни на разницу в возрасте. Конечно, Аня боялась, что Ирка начнет болтать, уж очень она сделалась после родов какая-то… не такая, но все обошлось, и вот спустя десять дней – безумно нервных, изматывающих дней! – Анну Литвинову забрали из роддома муж и сестра.
Две огромные коробки конфет и два огромных букета тяжелых, напоенных осенней зрелостью гладиолусов были вручены врачу и медсестре, которые выписывали Ирину, а потом вся компания погрузилась в такси и отправилась на снятую, Димой квартиру.
На лестнице им встретилась соседка. Дима представ вил ей Аню как только что выписанную из роддома жену, показал два сверточка с закрытыми личиками!
Женщина поохала, поахала, с нежностью озирая тщедушную фигурку «молодой мамы» и не обращая ни малейшего внимания на угрюмую Ирину, и Аня от души похвалила себя за предусмотрительность: на эту квартиру она и носа не совала, ее здесь никто не знал и не видел, поэтому так лихо удалось соврать. Неважно, что жить здесь придется месяц-два – ни у кого не должно возникнуть ни малейшего сомнения в том, что это их, Литвиновых, родные и собственные дочки!
Дима в тот же вечер уехал в Хабаровск: срочно увольняться и увольнять Аню, оформлять на маму (она в курсе случившегося и поклялась молчать как рыба!) доверенность для продажи квартиры и прочих формальностей. В далеком городе Горьком Литвиновых уже ждали, и квартира их ждала – на улице со смешным названием Ковалиха, и работа Димина в «почтовом ящике».
. Словом, Дима уехал, а Аня осталась с детьми. И с Ириной…
Это было ее, Иркино, предложение: все время до отлета в Горький пробыть с девочками, кормить их материнским молоком, которое, конечно же, гораздо полезнее взятого на молочной кухне, помогать купать, пеленать и все такое. Да уж, хлопот с ними с двумя было столько, что худенькая Аня вообще сделалась как спичка, глаза у нее ввалились, и все чаще приходила в голову мысль, что с одной-то крошкой не в пример спокойнее… Хотя, строго говоря, Сонечка все больше спала, пищать начинала, только промокнув, охотно и много ела, любила купаться и даже – вот честное слово! – застенчивым кхеканьем предупреждала о своем намерении напачкать в пеленки. Когда Сонечка не спала, она лежала в кроватке спокойно, только иногда вдруг заводила тихонькое «ля-ля-ля» да лупала своими большими глазками. Они из молочно-синих постепенно становились не то голубыми, не то серыми и обрастали загнутыми золотистыми ресничками.