Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер
Шрифт:
Вот так Глинскому вдруг выпала загранкомандировка, правда, совсем не по языковому профилю. Точнее, не совсем по его языковому профилю, хотя дари он освоил лучше, чем на «уличном» уровне.
И ведь не отказаться было от этой командировки. Ещё совсем недавно Бориса посещали мысли об увольнении из армии, но теперь об этом не могло быть и речи: как это — пытаться уволиться, если тебя в Афганистан посылают? Это означало бы на всю жизнь получить несмываемое клеймо труса. К тому же в глубине души Глинскому было интересно посмотреть собственными глазами, как она выглядит на самом деле — эта война? И чего он сам стоит? Хоть и шёл уже Борису двадцать седьмой год, хоть и повзрослел он и изменился, но остатки «гитарной романтики», видать, ещё не окончательно из его головы и сердца выветрились. Рапорт он
Её он, конечно, ждал не так, как Виолу, но всё равно обрадовался. С её размещением, правда, возникли проблемы, в общагу пустили только через рапорт на имя командира полка — дескать, если не жена, то иди в частный сектор, к «бабаям». Но Халбаев рапорт подписал — он вообще после той истории как-то потеплел к Борису, хотя внешне этого почти не выказывал.
Психологически и по-женски Людмила всё рассчитана правильно — кто навещает разведённого офицера, та с ним и остается. Всё просто — неженатый старлей, да ещё перед неминуемым Афганом, да ещё в условиях чирчикского «безбабья»… Но за несколько дней ей всё же удалось хоть немного, но успокоить мятущуюся душу Бориса. Память о Виоле никуда не делась, но на ночи, проведённые с Людмилой, это никак не повлияло. Людмила всё понимала и особо ни на что не претендовала, в общем — не «грузила» проблемами. Один раз только пожаловалась, что с братом у неё беда. Он в учебке солдатиком мается, даже сбежать оттуда хочет. Их тоже в Афганистан собираются отправить, и он боится, что его невеста не дождётся — туда ведь на свидание не съездишь, и отпуска оттуда не дают… Чем тут мог помочь Борис? Только общими словами утешения…
С Людмилой он всё же простился почти как с женой перед боевым походом. По казачьей традиции даже пару раз ремнём её стеганул. А потом они вместе подписали привезённую ею, но так и не открытую бутылку московского «Кристалла» — Людмила забрала её с собой, чтобы открыть в том же составе после благополучного возвращения Бориса. Дурные мысли они оба гнали от себя. Простились буднично, без объятий на автобусной остановке. Утром, когда Глинский был уже на службе, Людмила поднялась и никем не провожаемая, ушла.
У неё тряслись и кривились губы, но она не плакала. Или ей казалось, что не плакала…
3
На пороге уже стоял год тысяча девятьсот восемьдесят четвертый. Он станет самым тяжёлым годом для шурави [33] в Афганистане. Правда, в то время Глинский об этом знать, разумеется, не мог. Он, как и многие, считал, что война вот-вот закончится — и так ведь почти три года воюем! Да и кто там может оказывать организованное сопротивление «непобедимой и легендарной» Советской армии? Полудикие крестьяне и кочевники, пусть и с американскими инструкторами и советниками? Это же просто смешно… Тогда так казалось многим — в основном тем, кто «за речкой» не побывал. Побывавшим было уже не до смеха…
33
Шурави, правильнее шоурави, — советский, советские. — Прим. авт.
Из Чирчика в Ташкент Бориса никто не провожал — так уж вышло, что уезжал он в полдень, когда и в полку, и в учебном центре вовсю шли занятия. Да, честно говоря, Глинский и сам не любил проводы — ни когда кого-то провожают, ни тем более когда — его.
Впрочем, без прощальной офицерской пирушки в Ташкенте всё же не обошлось. В тамошней офицерской общаге Борис встретил двух мельком знакомых виияковцев — где их только ни встретишь, а уж в тогдашнем Ташкенте-то… Узнав, что Глинский назавтра улетает в Афган, коллеги с ещё несколькими молодыми душевными офицерами потащили Бориса в приятный и недорогой ресторанчик-самсахану на Комсомольском озере. Не обошлось, конечно, без песен под гитару, но особого «разгуляева» не получилось. Посидели хорошо, но с грустинкой… Их компанию обслуживал шустрый узкоглазый паренёк по имени Гафар. На офицеров он смотрел как на полубогов — живут же вот люди, не то что у нас в самсахане… Борис ещё заказал этому
Собираться Глинскому было недолго — как в пословице про нищего, которому одеться — только подпоясаться. Большой «новосёловский» вещмешок был давно уложен. Борис посидел на дорожку, потом встал, почему-то захотел перекреститься, но вдруг устыдился этого порыва и быстро вышел из общаги. Вышел и чуть было не наступил на маленький картонный образок Николы Чудотворца. Воровато оглянувшись, не видит ли кто, Глинский поднял образок с земли, отряхнул и положил в левый внутренний карман кителя. Вместе с паспортом…
Уже возле штаба пересылки Борис встретился глазами с крепким рослым солдатом, объяснявшим дежурному офицеру, что у него украли документы.
Офицер слушал эту «песню» с выражением крайнего недоверия на лице — мол, знаем-знаем, сам небось выбросил, чтобы на борт, летящий в Афган, не взяли…
Глинский скользнул взглядом по солдату и тут же забыл о нём. Он бы несказанно удивился, если бы кто рассказал, что через полтора года с чем-то судьба причудливо сведёт их вместе с этим солдатом, а третьим им компанию составит тот самый паренёк Гафар, который приносил пирожки в общагу. У судьбы своеобразное чувство юмора, и юмор этот часто оказывается чёрным…
На аэродром Тузель Борис прибыл в повседневной форме для строя… то есть в галифе, кителе с портупеей и сапогах — так обыкновенно ходили преподаватели и переводчики в чирчикском учебном центре. А в чём ещё было лететь на войну? Прославившуюся позже «афганку» песочного цвета тогда ещё не ввели, и чаще всего офицеры улетали в Афганистан в полевой форме «пэ-ша». [34] В спецназовском полку эту не очень удобную, особенно по жаре, форму не носили, там как-то прижился камуфлированный комбинезон пограничников — «берёзка». Глинский, собственно говоря, первоначально именно в нём и собирался лететь, но вовремя сообразил, что появляться в чужой форме «пред очи» спецназовского начальства в Кабуле не стоит — могут не понять и сочтут за выпендрёж. А поскольку свою «пэ-ша» Борис оставил в Москве, выбора особого не осталось — пришлось надевать «повседневку» с голубыми петлицами. Голубые петлицы, голубой околыш на фуражке — всё как у лётчиков, вот только в петлицах вместо «пропеллеров» — «парашютики». Глинский был одет как офицер-десантник, несмотря на то что чирчикский полк в ВДВ не входил, а подчинялся напрямую ГРУ. Впрочем, тогда на эти тонкости никто внимания не обращал, за исключением посвящённых.
34
Полушерстяная полевая форма. — Прим. авт.
Лётчик-«правак» [35] Ан-двенадцатого, подгонявший очередную партию «интернационалистов» на погрузку в чрево своего «скотовоза», заметил родные голубые петлицы и махнул рукой:
— Эй, летун, пошли со мной! Ты к кому? Покажь бумажки…
Он был уже далеко не молодым, его выцветший голубоватый комбинезон слегка намок под зарядившим с утра дождём, но глаза щурились от улыбки. Борис улыбнулся в ответ и протянул ему предписание.
— Глинский? Слушай, а генерал Глинский — часом не твой батя?
35
«Правах» — то есть второй пилот, сидящий в кресле справа. — Прим. авт.
— Мой.
«Правак» заулыбался ещё шире: даже как будто решился на что-то сокровенное:
— Хороший мужик твой батя! Спокойный такой. Сразу видно — фронтовик. Я его в Казахстан несколько раз возил. Вот не знал, что у него сын из наших.
Борис смущённо кашлянул:
— Ну я не совсем из ваших.
Летчик повнимательней всмотрелся в его петлицы и увидел «парашютики»:
— А… Так ты… как это — «с неба оземь». В сто третью, что ли? Ладно, всё равно… Полетишь «первым классом». Давай в «предбанник».