Если покинешь меня
Шрифт:
На ней было клетчатое пальто, на коленях лежали перчатки. Что-то все же в ней переменилось, что-то появилось новое, чужое, он бессознательно ощущал это.
— На месте нашего двадцать седьмого барака я нашел груду обломков. Что сталось с остальными жильцами?
Катка достала из сумки портсигар, постучала по нему сигаретой и закурила. Гонзик вспомнил: прошлой весной Катка не курила.
— Капитан живет в городе, о Бронеке ты знаешь, Баронесса…
— Волосы, — громко прервал он ее. — Где твой пробор?
Она улыбнулась.
— Так уже никто не причесывается.
Она рассказывала, а он смотрел на нее. Он жаждал знать судьбу всех из одиннадцатой комнаты, однако слышал лишь ее голос… Нет, это не Каткин голос, возможно, из-за сигарет он стал более глубоким и резким, чем тот, который Гонзик сохранил в своей памяти. А может быть, у Гонзика плохая память? Или дальние путешествия и тяжкие переживания минувшего года окутали прошлое розовой дымкой?
«Говорили, что я похожа на учительницу», — а кто говорил?
— Мария, по словам доктора, едва ли протянет три-четыре недели, — продолжала Катка. Сигарета не курилась и гасла. Катка нервным жестом снова зажгла ее.
Гонзик увидел блестящий лак на ее ногтях. Еще новость: раньше она не красила ногтей.
В слабом дуновении ветерка Гонзик поймал запах дешевых духов. Он вдруг судорожно схватился за край скамейки, какое-то неосознанное беспокойство сдавило ему грудь.
«Какая бессмыслица! Ведь все девушки любят косметику». И все же он невольно вспомнил, что на вторую ночь в Валке, когда Ирена и Ганка уходили на свой «промысел», он впервые услышал запах этих духов.
— Катка…
Гонзик положил ладонь на ее руку. Сначала она хотела выдернуть руку и испуганно огляделась, но поблизости никого не было и она решила стерпеть.
— Ты даже не поинтересовалась моими злоключениями!
— Ведь ты же хотел узнать здешние новости…
Гонзик сидел рядом с Каткой, чувствовал запах ее волос, касался ее плеча, но все же как далека она была от него! Что-то разделяло их, глубокая пропасть, из которой веяло холодом.
«Почему, почему?» — спрашивал он сам себя, протягивая к чему-то руки, чувствуя, как нечто невидимое ускользает у него между пальцев. Что встало между ними? Враждебность? Какие для этого причины? Вероятно, нечто во сто крат более страшное: равнодушие! Подумав так, Гонзик особенно остро почувствовал отвратительный чад, исходивший от почерневших, обгорелых развалин. Пепелище — вот, что осталось от его иллюзий. Гора щебня, очерченная фундаментом их бывшего барака!
Катка высвободила руку из-под ладони Гонзика: две девушки шли мимо. Одна из них, приветствуя Катку, шутливо отдала честь, приложив палец к подбритой брови и удивленно посмотрела на невероятно потрепанные штаны Гонзика, на его веснушчатый нос и дешевенькие очки.
Катка повернула к нему голову.
— Ну, рассказывай, путешественник!
Ямочка на Каткиной щеке теперь стала глубже и скорее походила на морщину. Что же случилось, почему даже эта мелочь, которую он вспомнил с детской нежностью, окончательно утратила свою прелесть?
Оба они глядели друг на друга, а в ее глазах светилась улыбка и еще что-то. Что — он поначалу не смог разгадать:
Наконец Гонзик возмутился против самого себя: ты несправедлив к ней. Ведь это же она сидит тут возле тебя, Катка, дорогое тебе существо. Она всегда была лучше, чем сотни здешних девиц!
Кто-то свистнул. Катка еле заметно улыбнулась. Гонзик повернулся на свист: поодаль брели трое парней, руки — в карманах, смотрят в сторону их скамейки. Гонзик оглянулся: никого нет. Она, перехватив его взгляд, потупилась.
— Катка, тебе нельзя здесь больше жить!
Катка затянулась, выпустила дым и прищурила глаза. На ее веках чуть-чуть блестел вазелин.
— Куда же мне деваться? Ты думаешь, что я могла бы поехать, ну, скажем, в Голливуд?
— Я не шучу, Катка, — ему было тяжело говорить, он с трудом двигал непослушным языком. — Ты не можешь оставаться в Валке!
Она отбросила окурок и затоптала его как-то по-мужски.
— Сначала и я так думала, ведь все обернулось иначе, чем я это представляла, когда убегала из дому.
Он схватил ее за руку. Катка с удивлением заметила твердую решимость на его лице.
— Я вернусь домой, Катка. Пойдем со мной!
Словно гром ударил среди ясного неба. Катка остолбенела и с трудом выдавила:
— Ты с ума сошел.
— Я решил это твердо. Думаешь, я выбрался из пекла, чтобы бедствовать здесь или кончить, как Вацлав?
В ее душе поднялась дикая сумятица. Крушение всех ее надежд, долгие месяцы отчаяния и наконец полная апатия, покорность судьбе, утрата всякой веры в то, что она еще когда-нибудь вернется в мир порядочных людей.
— Из Валки — домой, в тюрьму! К этому счастью ты стремишься?
— Надолго ли нас посадят? Я убежал — это верно, но я не изменил! Не говорил я ничего, что могло бы повредить республике. Мой побег — это страшная ошибка. Ошибаться может каждый. Не засадят же нас пожизненно. Они не варвары.
Она удивленно подняла подбритые брови. Гонзик напряжением воли удержался, чтобы не вскрикнуть.
— Я бы мог тебе, Катка, рассказать, кто такие варвары!
Она сделала знак Гонзику говорить потише, а сама испуганно оглянулась вокруг.
— Но ведь немцы тебя поймают на границе и не только посадят, но и вовсе прикончат…
Гонзик усмехнулся.
— Я не такой простачок. Бывал я в переделках и похуже, чем переход через одну границу. — Лицо его стало суровым, в голосе зазвучали решительные нотки. — Я обязательно вернусь домой, Катка, и тебя возьму с собой. Ты снова будешь дома, у мамы…
Что-то дрогнуло в ее взгляде. Губы приняли серьезное выражение. Накрашенные губы, будто алый шрам. Что же, неужели он не перестанет подмечать все новые и новые перемены в ее облике? «Теперь лето, — уныло подумал Гонзик, — в Нюрнберге я встречал здоровых, загорелых, смеющихся девчат, а Катка бледна, кожа у нее прозрачная, какая бывает у девиц в барах». Тень от каштана передвинулась, луч солнца упал Катке на лицо, ослепил глаза. Катка отодвинулась. В ярком свете Гонзик заметил тонкие морщинки у ее глаз.