Если покинешь меня
Шрифт:
Гонзик старался уловить смысл немецких слов, разглядывая кряжистую фигуру хозяина, его изуродованные мышцы на бедре.
— Так вы целых пять лет… — едва выговорил он.
— Семь — меня посадили еще до войны. Но я снова управился раньше срока: бомба угодила прямехонько в тюрьму в Бреслау, ну, мы, конечно, не зевали, а потом меня уже не поймали. Все же память о нацистах у меня осталась. — Губер указал на ногу. — Вывихнутые руки доктор мне вправил, но с ногой у него дело не вышло.
По приглашению Губера Гонзик, колеблясь, отрезал
— А… что вы, собственно, сделали такого?
Губер намазал кусок хлеба маргарином и еще накрошил кусочки хлеба в кофе.
— Ты что, хочешь зашибить несколько марок? Сколько там в лагере платят за информацию?
Гонзик покраснел, встал. От возмущения он не находил слов.
— Что вы… Что вы обо мне думаете? Я в жизни никого… никогда бы я такой подлости не сделал!
Мусорщик, прищурившись, смотрел ему в лицо.
— Ну ладно, не сердись, я ведь не хотел… Так ты спрашиваешь, что я сделал? — забурчал Губер примирительно. — Ничего! Работал в профсоюзе. Разве это предосудительно? Сын мой, тот хотя бы что-то сделал. Он должен был пойти в армию, я тогда сидел и всего еще не знаю… Но он не осрамил отца — отказался под Смоленском стрелять в еврейских женщин и детей. — Губер сделал глоток, отодвинул чашку и нахмурился. — Его уложили в ту же яму, — добавил он глухим голосом.
Гонзик пришел в полное замешательство.
— А как вас могли… так, ни за что, на семь лет?.. — пролепетал он через минуту.
Мусорщик уже откусывал большие куски хлеба.
— Вероятно, у вас в Чехословакии нацисты посылали нежелательных им людей в санатории или к морю? — проговорил он с набитым ртом.
— Нет, конечно, но это же были чехи.
Губер подпер заросший подбородок широкой, как лопата, ладонью, перестал жевать и внимательно посмотрел Гонзику в глаза.
— Громы небесные! Да ты совсем безграмотный!
Снова скрипнули двери, старая женщина принесла вторую чашку кофейного эрзаца. Чашка была целая.
— Мажьте гуще, — она придвинула Гонзику маргарин и ласково положила руку ему на плечо. Гонзик заметил глубокие, скорбные складки около ее тонких бледных губ. — Губер, — нахмурилась она. — Ты все еще сидишь без штанов? Никогда не слушает! Так он ведет себя уже целых двадцать пять лет. Только здоровье мое портит, — пожаловалась она Гонзику.
— Не сердись, Марихен, я больше не буду. — И Губер отрезал себе еще кусок хлеба.
Дверь на кухню захлопнулась.
— Ешь, ешь, — потчевал Гонзика хозяин.
Но Гонзик не ел; ему в лагере постоянно твердили о «красном терроре». А теперь вот он сидит и мирно завтракает с одним из «красных». Профсоюзный работник — это почти коммунист! Гонзик вообразил, что он совершает измену. Как это можно, что и здесь, в Германии… Как это могут здесь таких людей вообще терпеть? Гонзик поплотнее прижался к спинке кресла, выпуклая декоративная резьба впилась ему в спину. Юноша мрачно посмотрел на соседа и сморщил лоб.
— Вы такие… — начал
— Что?.. Ага, Sektierer, — догадался мусорщик. — Так, так, — добавил он неопределенно. — Мажь хлеб маргарином.
— Вы все роетесь в своих книжках и вынуждаете других читать эти брошюрки, ловите людей, как на удочки, запутывая в свои делишки. Вы… такие бирюки. Никогда не смеетесь!
— Да нет, смеемся, — Губер набил свою трубку с обкусанным чубуком. Запахло дешевым табаком. — Только причин для смеха что-то маловато. Тут не смеяться, а плакать впору.
— А чем вы можете быть недовольны, раз вы живете на Западе? — Гонзик заколебался, раздумывая, следует ли ему завтракать у этого… «почти» большевика, но не выдержал и откусил от ломтя — хлеб был хороший, лучше лагерного.
Мусорщик бесцеремонно пустил дым в лицо Гонзику.
— Надеюсь, что и ты не ропщешь на судьбу. Ведь ты тоже живешь на Западе. — Губер откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу. — Послушай, Ганс, — сказал вдруг немец, подумав, — ты ведь убежал не от коммунистов. Почему ты здесь?
У Гонзика немного вспотели ладони. Он посмотрел на дверь, опасаясь, как бы не зашла старушка за посудой, и молча начал катать из мякиша шарик. После паузы Гонзик сказал:
— Я ничего плохого там не совершил, не думайте.
Мусорщик удовлетворенно кивнул головой.
— Тебе хочется в Африку, да? Ты, может, мечтаешь об Иностранном легионе, из-за денег хочешь превратиться в головореза и убивать где-нибудь безоружных туземцев?
У Гонзика покраснели уши. Вот тебе раз! Недавно Вацлав, а теперь этот мелет все то же самое. Должно быть, и в самом деле страшная вещь — этот Иностранный легион…
Мусорщик глубоко вздохнул и скрестил руки на груди.
— Олух ты эдакий! — снисходительно пожурил его Губер. — Был бы ты моим сыном, отделал бы я тебя как следует. Мечтал о львах, а получил клопов. За этой дрянью никуда не надо было бегать, ее и дома хватает. От вас тут никакого толка. Да еще как у кого что пропадет, только и слышно: «Это дело рук лагерников». Как правило, чехов. Замечательно вы дополняете наших хулиганов.
Гонзик уже знал, с какой шпаной их здесь сравнивают.
— Но в лагере есть и порядочные люди, — запротестовал он.
— Только о них никто не знает, а о мерзавцах слава гремит. Наша полиция переживает золотое время — чего там разыскивать преступников: дуй прямо в лагерь — и дело в шляпе! Что бы тебе сказала мать, знай она, в какую ты затесался компанию? Есть ведь у тебя мать?
— Есть, — дрогнувшим голосом ответил Гонзик и опустил глаза.
— Что она делает?
— Вдова, шьет белье.
Губер потерял хладнокровие. Он встал и начал ходить по комнате.
— Мне все же кажется, что я не удержусь и влеплю тебе оплеуху. Лучше уходи… Доешь и убирайся. — Губер гневно взъерошил всей пятерней свой ежик.