Если суждено погибнуть
Шрифт:
Под деревом, прикрытый еловыми лапами, сидел паренек и, зажав между ногами винтовку, плакал. Щеки от мороза сделались у него восковыми, на них намерзли слезы.
— Ах ты Господи! — воскликнул Дремов, кинулся к пареньку. — Что ж с тобой произошло? Ты откуда? Отстал, что ли?
— Отстал, — паренек застучал зубами, — теперь мне не догнать, — Изо рта у него вымахнул взрыд, паренек задрожал и захлопнул рот.
— Откуда ты?
— Из хозяйственной команды.
Содрав с усов сосульки, поморщившись — было больно, Дремов сделал понимающий кивок: хозяйственники — не окопники, с ними вечно что-нибудь приключается.
—
— Никто, я сам.
Дальше они двинулись втроем. Шли, спотыкаясь, помогая друг дружке. Видны они были долго, их провожали взглядами вороны, а потом три черные точки пропали.
Через полчаса станцию Минино запрудили красные.
Подтаявшие сугробы были темными от крови, всюду валялись убитые...
Было тихо. Так тихо, что люди слышали, как в глотках у них что-то скапливается, булькает, а в ушах начинают греметь погребальные колокола. Из стволов раскуроченных сосен, несмотря на мороз, текла чистая, прозрачная смола, очень похожая на слезы.
А может, действительно это были слезы?
Красноярск обошли благополучно — ни Зеневич, ни красные из города даже носа не высунули, чтобы прижать отступающих белых.
В деревне со звучным названием Чистоостровская Каппель собрал командиров частей.
Валил снег. Крупный, тяжелый, неприятный. Снег обычно, бывает, веселит душу, на землю приносит чистоту, прикрывает мусорные места, в душе рождает надежду — все должно быть хорошо, в конце концов, но этот снег был иной, он давил, звучно шлепался на землю, а приземлившись, шевелился, как живой, никак не мог успокоиться.
Неприятный снег.
Каппель, усталый, с посеревшим лицом, оглядел командиров частей. Командиры выглядели не лучше его — тоже усталые, тоже серые. Никто не ожидал, что Красноярск, где рассчитывали задержаться, укрепиться, отдохнуть, перегруппироваться и дать отпор противнику, встретит их так, как встретил — уговорами генерала Зеневича бросить оружие...
— Прошу доложить о состоянии вверенных вам воинских соединений, — глухим, почти лишенным выражения голосом предложил Каппель. — О потерях — прошу подробно...
Армия обросла и продолжала обрастать обозом — длинным, неповоротливым, галдящим — в обозе находилось много детей; это был тот самый хвост, который нельзя было обрубать: слишком больно, слишком много крови, а главное — последствия у такой операции будут непредсказуемые.
Под окнами избы, где происходило совещание, носились сани, мелькали туда-сюда, словно напоминали о существовании обоза. Каппель изредка поглядывал в оконце, долго там свой мрачный взгляд не задерживал, отводил глаза в сторону. Двигаться дальше по железной дороге, как двигались до станции Минино, больше не придется — бывшие союзники чехословаки к дороге их ни за что не подпустят, отношения натянулись так, что только звон идет, связь лишь пулеметная: одна очередь туда — шесть очередей оттуда...
Решили идти по целине, по бездорожью, сквозь снега — вначале по льду Енисея, а потом через тайгу.
Будут, конечно, стычки с партизанами, но партизаны — не чехословаки: и вооружены хуже, и воинского
Следующее совещание командиров частей Каппель провел в Подпорожной — деревне, как две капли воды похожей на Чистоостровскую и вольно раскидавшей свои избы на каменных взлобках, заснеженной. Изба, в которой собрались командиры, также, как две капли воды, походила на чистоостровскую — те же небольшие оконца — стекло-то дорогое, да и большие дворцовые рамы мигом выдавит мороз, тепла в жилье с большими окнами никогда не будет, — такой же низкий, пропахший дымом потолок, такие же деревянные, почерневшие от времени, отполированные задами лавки...
Вопрос стоял один: как, каким маршрутом двигаться дальше? Путей отступления было два. Первый — уйти вниз по Енисею почти до самого Енисейска — на реке снег все-таки не такой, как в тайге, идти по реке много легче, — внизу переместиться на Ангару и по ней уже выйти на Байкал. Места, по которым проходил этот маршрут — гибельные, пустые, деревень почти нет, и главное — дорога эта на тысячу километров длиннее, чем второй путь, предложенный Каппелем.
Второй путь — это маршрут по Кану, опасной быстрой реке, которая в некоторых местах не замерзает даже в сорокаградусный мороз, есть участки с огромными черными порогами, где вода хрипит, обращается прямо на глазах в ледяную дробь, шлепается в стремнину. Люди боятся таких мест, обходят их стороной, хотя не всегда это получается, бывает, что срываются в черную дымящуюся воду, столбенеют, становясь камнями — вынырнуть им уже не дано, вот почему на берегах таких порогов стоят деревянные кресты...
Этот путь — короче первого. Короче — это раз, и два — места тут более обжитые, богатая тайга исхожена вдоль и поперек, освоена переселенцами, на берегах есть несколько деревенек, к которым всегда можно приткнуться, перевести дыхание...
Каким путем идти — первым или вторым? Каппель предложил командирам высказаться. Как на флоте: вначале слово — младшим, затем — по нарастающей, до старших командиров.
Перед оконцами горницы, где происходил сбор, так же, как и в Чистоостровской, шмыгали туда-сюда сани, запряженные бойкими сибирскими лошадками: на этот раз резвились местные мужики, ошалевшие от того, что к ним прибыло столько гостей.
Мнения выступавших разделились. Одни считали, что лишняя тысяча километров — а разница в протяженности маршрутов составляла по примерным прикидкам именно тысячу километров — погубит людей. Другие возражали им, говоря, что части сохранят силы, поскольку будут идти по прочному и ровному речному льду — это ведь не по заснеженным буреломам пробираться — да и в тех безлюдных краях нет ни партизан, ни бандитов — никого, кроме ворон и соболей. По дороге можно будет соболей нащелкать — на шубы женам...
— Да уж, собольков нащелкаешь, — мрачно отплевывались сторонники канского варианта, — сожрут вас соболя, таких красивеньких, будто котлеты с луком, и не поморщатся.
А он сидел неподвижно, сведя брови в одну напряженную линию, положив руки на стол, — главнокомандующий слушал. Когда высказались все и наступила какая-то полая гнетущая тишина, Каппель поднялся, перекрестился.
— Благослови нас, Господи...
Люди, сидевшие за столом, также поднялись и тоже перекрестились, выдохнули дружно: