Если суждено погибнуть
Шрифт:
Штабс-капитан вновь склонился над Варей, позвал едва слышно — в воздухе шевельнулся воздух, больше ничего не раздалось:
— Варя!
Хоть и невесом, неслышен был звук, а на этот раз Варя услышала мужа, выплыла из забытья.
— Не пойму, то ли я сознание потеряла, то ли это был сон... — прошептала она.
— Лучше, если бы это был сон, — пробормотал Павлов, поплотнее укутывая Варю меховой полостью, потом аккуратно, стараясь не помять, извлек из кармана несколько квадратиков хлеба, уже остывших. — Это тебе Саша Ильин прислал. Шашлык по-кански...
Варя
— Славный мальчик.
Ночью на лагерь навалились красные партизаны под предводительством Щетинкина. Говорят, на этот раз он лично принимал участие в операции, пробовал даже совершить прорыв к генеральской палатке, разбитой среди торосов — очень ему хотелось познакомиться с самим Каппелем. Завязалась драка.
Выстрелы бухали так громко, что от промороженных скал даже откалывались камни и ядрами летели вниз, на людей, а по пологим кулуарам съехали два потока курумника, накрыли несколько возков вместе с живыми душами.
Бой длился минут сорок, и партизаны, оставив валяться на льду несколько убитых товарищей, стремительно исчезли — будто духи какие: только что они были, яростно бросались на каппелевцев, беспорядочно палили из берданок и трехлинеек, несколько человек ловко орудовали ножами — и вдруг исчезли. Словно в отвесных скалах, в кулуарах, коридорах, забитых курумником, в которых любой зверь ломает себе ноги, даже мягколапый задастый медведь, у них были проложены свои тропы.
Основной удар Щетинкина пришелся на сильно поредевший батальон Павлова.
В ночном бою этом были тяжело ранены Митяй Алямкин и прапорщик Ильин — на них из темноты свалились похожие на медведей партизаны с ножами, сцепились в схватке, — и у одного, и у другого оказались глубокие ранения в живот.
Утро высветилось жидкое, серое, робкое, задавленное стужей, из небесных прорех сыпал сухой противный снег, мелкий, как пыль, лагерь зашевелился побито, заохал, застонал — надо было двигаться дальше.
Беспамятного, жалобно, по-ребячьи стонущего Ильина уложили на возок рядом с Варей, старик Еропкин бережно накрыл его меховой полостью — отдал свою, и которую кутался ночью.
Прапорщика надо бы немедленно определить на операционный стол, почистить продырявленные кишки, выскрести из залитого черной кровью живота всю грязь, спекшиеся сукровичные ошмотья, но вместо этого Сашу Ильина кинули в возок — ни один врач ничего не сможет сделать на этом морозе, в пути — нет ни условий, ни сил... Генерал Каппель отдал свою палатку под лазарет, санитары поставили туда несколько ведер с мелко наколотыми чурками, подожгли их, пробуя нагреть палатку, но мороз оказался сильнее — первый же раненый, которого попытались прооперировать, скончался от переохлаждения.
Надо было тянуть до деревни — той, что находилась за порогами и о которой как о земле обетованной говорили отступающие. Но до порогов следовало еще дойти — они хоть и рядом, хоть и слышен их звук, но то ли это пороги, которые облизывает кипящая вода, сдирает, с камней куски льда, шумит, то ли в небе образовался некий проран, огромная
Как не понять, кто бродит сейчас среди торосов, шатаясь, падая, сипя — то ли люди, то ли призраки.
Наверное, все-таки призраки.
Едва старик Еропкин тронул возок с места, а штаб-капитан покорно зашагал рядом, как дед неожиданно натянул вожжи:
— Тпр-р-ру!
Павлов, с трудом держась за край возка, покачнулся, вскинул голову. За ночь щетина на его лице из черной превратилась в серую — штабс-капитан поседел. Варя опять находилась в забытьи.
— Чего? — выдохнул он.
— А вон. — Старик Еропкин ткнул кнутовищем в продолговатый снеговой холмик.
— Чего вон?
— Дремов наш лежит... Не похоронил его Митяй, не успел — партизаны навалились. Хотел дождаться утра, чтобы посветлу место получше выбрать да яму выдолбить — не получилось. Вот мать честная! — Старик беспомощно покрутил головой.— Ваше благородие, ведь русского человека, не похороненного, в волчьем месте оставляем. Надо похоронить.
— Надо, — согласился Павлов. — Только с могилой нам без инструмента не справиться — земля тут крепкая, как камень, мерзлая. Лом нужен.
— Лом у меня, ежели что, есть. И лопата есть. Но земля тут не везде каленая, не везде камень. Есть такие места, где она не промерзает совсем. Теплые воды подогревают ее снизу, не дают замерзнуть. Нам такое местечко надо бы отыскать, и тогда мы — кум королю, быстро справимся... А, ваше благородие?
В воздухе струилась колючая мерзлая пороша, поднималась столбом вверх, повисала там неприятным, наждачно дерущим лицо облаком, потом опускалась под ноги, хрустела стеклисто; когда из тайги налетал очередной порыв ветра — слабый, едва приметный, алмазная пыль вновь взметывалась в воздух.
— А, ваше благородие?
Штабс-капитан молчал. Наклонившись над Варей, он смотрел на ее лицо. Серые губы Вари были плотно сжаты, правая щека подергивалась.
Мимо один за другим проходили возки — гигантская колонна стронулась с места, скрипел снег, возницы ругались на лошадей, хотя их не ругать надо было, а говорить им ласковые слова, скармливать им последний кусок хлеба, беречь, ибо для многих в колонне, обезножевших, занемогших, эти разбитые, кое-как стянутые веревками возки, как и эти заморенные клячи, были единственной возможностью выбраться отсюда.
— А если мы похороним Дремова в деревне? — наконец отозвался на квохтанье деда штабс-капитан.
— Как мы его туда довезем, ваше благородие? Как?
— На возке. Как и всех.
— Кто нам даст место? У нас места нет, а на другую подводу устроить не удастся, я даю голову на отсечение.
— Ах, Игнатий Игнатьевич, храните лучше свою голову при себе. Пригодится.
— Я тоже так думаю.
— Значит, остается одно: копать могилу?
— Не оставлять же Дремова здесь на съедение волкам. — Голос деда сделался сердитым. — Бог нам этого не простит, ваше благородие.