Если суждено погибнуть
Шрифт:
Было понятно, что долго они не продержатся, сейчас навалятся красные, подопрут, надавят посильнее — и придется Дремову отсюда уходить.
Думать об этом не хотелось, но и не думать тоже было нельзя.
Тем временем под боком снова возник Алямкин, отер рукой отсыревший нос.
— Так быстро? — удивился Дремов, поморщился от неприятного внутреннего холода. — На ковре-самолете, что ли, слетал?
— Ага, на ковре-самолете. Задница тут, пятки там. Послал двух гонцов в цеха, ноги у них все равно длиннее, чем у меня — они быстрее людей соберут.
Дремов недовольно пожевал губами: не любил, когда приказания его
— Ладно.
Окопы молчали — ни голоса, ни шепота, ни нервного передергивания винтовочных затворов. Наступающая красноармейская цепь тоже молчала, накатывалась на окопы почти беззвучно, грозно, рты у наступающих людей были открыты — запыхались красноармейцы. Вместо ртов — черные дыры.
— Подавай команду, — прошептал Алямкин; тихий смятый шепот его прозвучал громко, будто крик, был услышан многими, как многие услышали и ответ Дремова:
— Рано еще. Надо подпустить их поближе.
Одним из наступающих полков командовал сосед поручика Павлова по Елецкому имению — Михаил Федяинов, решительный, статный, с волевым лицом, неплохо умеющий воевать. Фронт германский он, как и его сосед, прошел недаром — бил немцев там успешно — впрочем, как и немцы били его, — умел наступать и отступать, хотя выше командира роты на войне он не поднялся. Собственно, как и поручик Павлов.
Дремов, покусывая ус, приложился к винтовке и взял на мушку знаменосца, прошептал едва приметно:
— Приготовиться!
Алямкин продублировал команду, пустил ее по цепи:
— Приготовиться...
— Пли! — скомандовал Дремов.
— Пли!
В то же мгновение взорвался, раскалываясь на куски, воздух, потом взорвался еще раз...
Бой, то затихая, сходя на нет, то усиливаясь, громыхая, шел несколько суток.
Противостоять силе, навалившейся на Ижевск и Воткинск, рабочие дружины не смогли.
Вскоре по коридору, который удерживали ижевцы, на восток покатились телеги. На скарбе гнездились бабы, старики со старухами, лица — заплаканные, плоские, глаза — изожженные. Кое-кто вез в телегах мебель — то, что подороже, что было нажито непосильным трудом — шкафчики с хрустальными стеклами, кресла с резными спинками, на одном из возков стоял даже письменный стол, притянутый пеньковой веревкой к бортам телеги, чтобы не свалился. Дремов, черный, безголосый, безглазый, превратившийся в кость — на исхудалом темном лице белели только пшеничные усы, — поморщился, выдохнул запаренно:
— А мебель зачем? Все равно ее выбрасывать придется... А? Лошадям только нагрузка ненужная, из-за этих буржуйских приляндрясов ноги себе побьют... Тьфу!
Но заставить кого-либо бросить нажитое, кресло с резной спинкой или некий атласный трон с золочеными по-царски подлокотниками было невозможно — бабы немедленно поднимали вой... Дремов в конце концов махнул рукой: пусть едут!
Среди повозок затерялась и телега старика Еропкина — дед также занял место в длинной череде подвод. Вскоре начали свой отход и рабочие дружины.
Наступили холода.
И Каппель со своим отрядом, и рабочие дружины двигались на восток, к Уралу, хотя конечной точкой отступления был не Урал — была Сибирь, где к этой поре сосредоточилось мощное войско.
Многие теоретики потом — когда уже все утихло прошло немало лет — пришли к выводу,
Если бы не Каппель, красные задавили бы белогвардейское движение в Сибири в самом зародыше, ничего бы там не было — глядишь, и судьба Колчака, героя японской кампании и Великой войны, сложилась бы иначе, и имя его не было бы замарано политикой. Но получилось так, как получилось. Как всегда, в общем.
Двадцать второго сентября 1918 года объединенные силы красных начали операцию по захвату Самары. С севера наступала Первая армия, с запада — Пятая, с юга — Четвертая. Удержать Самару было невозможно.
Седьмого октября Самара пала. Еще раньше — третьего октября — пала Сызрань.
На Волге остались огромные склады, которые здорово пригодились бы любому войску, но нет — руководители Комуча сидели на них, как на золотых яйцах — никому не отдали. Одного только сукна на складах осталось на пять миллионов рублей золотом — не керенками, которыми устилали дороги и, посмеиваясь, вешали на гвоздь в нужниках, а именно — золотом. Что уж говорить о машинах, об инженерном оборудовании, винтовках и патронах — этого добра на складах также оставалось полным-полно.
Волга для белых оказалась безвозвратно утраченной — больше сюда они не вернулись.
Ижевск, в котором еще долго шли бои — отчаянные перестрелки все вспыхивали прямо на улицах, — окончательно пал седьмого ноября.
Перестал существовать коридор, по которому уходили беженцы, — его перерезали. Прорывались заводчане в сторону Уральских гор с отчаянным боем. Прорвались не все.
В задымленном, обугленном от боев городе были в первый же день расстреляны восемьсот человек.
Начинался новый этап борьбы за землю Российскую. Кто победит — красные или белые — непонятно. У тех и других была своя правда, и они за эту правду дрались.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОХОД НА ВОСТОК
Никто не видел, чтобы Каппель когда-нибудь прикреплял к мундиру ордена: носил он только знаки Николаевского кавалерийского училища и Академии Генерального штаба, а также георгиевскую ленточку, указывающую на то, что Каппель награжден орденом Святого Георгия, и все.
Когда у него спросили, почему он не носит наград, Каппель ответил суховато и очень просто:
— Я воюю не за ордена.
На фронте же Каппель не носил и серебряных знаков, словно считая их принадлежностью некой прошлой жизни, оставшейся далеко позади, — той самой жизни, которая никогда уже не вернется.
Холода обрушились на землю внезапно, стиснули, сдавили ее так, что все стежки-дорожки, насквозь промороженные, начали звенеть стеклисто; снег на землю не лег, и мороз постарался сильнее сдавить голую беззащитную плоть. Старики озадаченно чесали голые макушки:
— Беда!
Понятно, что беда, только какой она будет, что принесет? То ли скот падет от бескормицы, то ли люди от чумы тысячами лягут вдоль дорог, то ли сама земля, по которой мы бегаем, как мошки, опрокинется, и посыпят людишки с нее, словно лишний сор... Старики на эти вопросом не знали ответа и вновь удрученно чесали лысины: