Если ты есть
Шрифт:
…Он был похож на оружие.
Если собрать воедино голубоватый холод клинка, короткий, убийственный гнев пистолета и гибкую ярость бича — получится что-то, похожее на него. Ярость его была белой. (Если человеческий гнев и огненность обозначать подобно степеням яркости звезд: красная, желтая, белая, голубая.) Ярость его достигала такой пронзительности и силы, что была белой. Или даже голубой. Хоть она и не видела его никогда в ярости…
Лет пять назад у Агни была идея фикс: иметь свой пистолет. Она пыталась достать его, купить за какие угодно деньги, даже вела переговоры с темными личностями в Геленджике и Одессе. Она любила
Теперь живой пистолет сидел напротив и всем видом выказывал расположение.
Агни спросила его, убьет ли он человека, если тот об этот попросит?
— Да. Если хорошо попросит.
Убьет ли он ее, если она попросит?
— Да, — он не удивился. — Если хорошо попросишь.
— Хорошо — это как?
— Ну, объяснишь мне, что это тебе позарез нужно.
Они договорились. Серьезный, не очень веселый уговор двух взрослых людей.
— Хорошо. Только мне не сейчас. Но в скором времени, возможно, я разыщу тебя и напомню. Оставь адрес.
— Я оставлю родительский. Сам я буду кочевать по стране. Теперь вот хочу двинуть на Север…
Он стал ей вроде заначки — этот договор. Бережно хранимой в душе, жгучей, страшной, заветной. Холодноглазый смуглый парабеллум из плоти и крови. Кочующий по стране, но свой. Стоит кликнуть…
Он в очередной раз отлучился, заслышав шорох в кустах. «Сейчас дичь подстрелим!»
А может быть, не ждать больше ничего, не откладывать? Попросить его исполнить слово прямо сейчас. Сбросить с хребта надоевший, натерший при ходьбе шею и плечи груз бытия. Сколько можно бродить и ловить случайную смерть, словно воздух иссохшим ртом?..
«…Счастливцы, имеющие пистолет, задумываются о том, куда послать пулю: в висок, в рот либо в сердце. Имеющие ружье стреляют обычно в рот». Имеется ружье…
Прогремел выстрел. Другой, третий. Панически хлопая крыльями, спасалась бегством птица.
…Как это сделать? Не стрелять, нет. Попросить его перерезать на руке вены — у него отличный охотничий нож, острый, — и разговаривать. Держать его за руку, не смотреть в ту сторону, и о чем-нибудь говорить. Он хорошо к ней относится, он поможет совершить этот переход. Держать его за руку, смотреть в непроницаемые желтые глаза, говорить и не заметить, как рубеж будет перейден, как все кончится, и повернуть назад, и забинтовать туго-натуго руку будет уже нельзя…
— Опять промазал, дубина! — он вернулся, весело сокрушаясь. — Что-то с тобой мне не везет на охоте. Видно, пора замачивать…
Близился вечер. От ручья тоненько потянуло прохладой. Погрузневшее солнце приближалось к кромке деревьев.
Про ягоды они так и забыли за увлекательной беседой. Собирать их — уже нет сил. Агни несколько раз порывалась возвращаться в лагерь, но он просил посидеть еще. Видно было, что ему трудно решиться на то, к чему она готовилась с самого начала с обреченной тоской и любопытством. Они сидели рядом, и он демонстрировал на ее руке болевые приемы, и она провела ладонью раза два по темным жестким, как у коня, волосам.
Он решился, когда они заговорили о снятии скальпов, и он собрался
Агни попыталась вырваться. Вернее, вначале она попробовала воздействовать словом, но он не отреагировал на слова. Она попыталась бороться, но от борьбы и сопротивления он стал азартней и радостней. Обреченность и тоска подступили совсем близко. (Вот она и добилась своего. Вот он и прикончит ее в яростной драке. И никаких договоров и просьб не нужно. Но, Господи, как это будет грязно и больно…)
— Я люблю, когда женщина сопротивляется. Помнишь фильм «Викинги»? Им нравилось, когда их женщины били…
Теряя надежду на мирный исход, она еще раз — в последний! — обратилась к словам:
— Не трогай меня, пожалуйста, — раза три, монотонно и сухо, повторила она.
На третий раз он ответил с горьким недоумением:
— Трогать — это бить или убивать. Я не трогаю тебя.
Разговор завязался, и это было спасением. За разговором он отвлекся, ослабил хватку. Агни вырвалась, гневно обозвала его «самцом» и, пошатываясь от перенесенного страха, зашагала в лагерь.
Он нагнал ее и шагов через тридцать попросил прощения. Тихонько смеясь про себя, оттого что легко отделалась, она сказала:
— Ты тоже прости меня. Женщины всегда сами провоцируют на такие вещи. Я знаю.
Они возвращались домой. Напряжение, сидевшее в ней во все врем прогулки, схлынуло, и ей было легко и беспечно. Дорога шла в гору, держал ее за руку, подтягивал вверх, она почти висела на нем, потому что здорово выдохлась за день и потому что он стал ей как бы своим. Друг, братишка, беспутный родственник… Свой.
«Надо же, свой!» — удивилась она про себя, засыпая в своей палатке под матерщину рубщиков, под шорох движка, под переборы гитары.
В изголовье стояла банка с тигровыми лилиями, рыжей своей красотой освещая полевой быт. Небрежно брошенная телогрейка из шкуры якутской лошади. Стопка журналов. Свеча.
Какой же он «свой»? Убийца, бандит, темно-синий от наколок, прожженое холодное отродье…
Вот, нашлось теперь думать о ком, прежде чем заснуть.
От излишка радостной силы он переминается с ноги на ногу возле своей палатки. «Фома! Мой сладкий сахар!» — бросается к лагерному коту, невозмутимому дымчатому охотнику. Откуда у этого садиста такая тяга ко всему живому? Разлюбезный приятель Фома, пара птенцов ястреба, бело- пушистых, с желтыми клювами, которых он держит в ящике из-под консервов, собака по кличке Бич, вертлявый дружелюбный щенок, которого он учит подавать голос при виде куска сахара. Агни часто зазывает Бича к себе в палатку и прикармливает. Щенок напоминает ей хозяина — желтой окраской глаз и улыбкой.
У него нет слуха. Но он часто орет с остальными бичами любимую песню:
Ты называ-ла меня своим ма-леньким маль-чиком!Ну а себя — непоседливым сол-неч-ным зай-чиком!Кто он ей, зачем он ей?..
Красивый хищник, которого лестно было приручить… выходец «оттуда», несущий леденящее знание… острый и смуглый экземпляр человечьей экзотики.
Душа его, прозрачная и полунемая, улыбалась ей торжествующе, обреченно и просто.
Какая-то нежность, какая-то полуубитая жалость, какое-то благородство просматривались в нем отчетливо. Подобно тому, как в зимнем голом лесу далеко видно зверя или человека.