Если ты есть
Шрифт:
Увлекательно было не только пленять, но и заводить врагов, недоброжелательных и угрюмых. Враг — человек, привязанный к тебе обратной связью. Чужое неравнодушие, пусть и с отрицательным знаком, возбуждает и греет.
Великую отдушину предоставляла чувственность, ненасытимая, неиссякаемая. Несложная цепь операций, изощренных или сведенных к минимуму, приводящих к одному и тому же концу. Несколько оранжевых сжатых секунд, растворяющих молниеносно все оболочки — между душой и телом, телом и космосом, богом и богом…
Все было можно, потому что времени не существовало.
А
Разве что петь по утрам, стоя на носу корабля и вытянув вперед подбородок, чтобы ветер давил на лицо и голос словно вел корабль за собою. Но число песен ограниченно, и не из чего было выдумывать новые.
Все было можно, но за всем этим, за внешней наполненностью и жизнью сквозила растерянная безнадежность. Приступы плавной и тонкой, как вой, тоски подступали все чаще. Ни одно из занятий не шло в сравнение с вечностью, возложенной на их облупившиеся от солнца плечи. Ни одно нельзя было поставить с ней вровень, только тоска, кажется, приближалась к ней по силе.
…«А не вернуться ли нам опять друг к другу?» — он отвернулся от переливов и плеска воды за бортом и повернулся к ней.
Сто лет они уже плавали, или сколько там лет… и лицо его, и рука, и загорелый изгиб шеи были так же привычны и неизменны, как скрип снастей, блики солнца на волнах и теплые светлые доски палубы под ногами. Он протянул руку, и вылинявшая футболка была почти одного цвета с ресницами, и кожа шелушилась на обтянутых скулах. Серые, опаленные светом глаза были самым глубоким, сущим и соленым в его лице.
…можно прикрыть веки, чтобы не видеть его глаз, и знать только, что они есть, и целовать… живое тепло, струящееся из-под прижмуренных век, и соленое, и непостижимо родное… уводящее напрочь, насовсем, щемяще…
«Моя последняя мысль будет — о тебе».
Что они знали, те, остальные, они даже не обернулись, и сплетенные руки для них означали всего лишь очередную смену партнеров, слабо и псевдо разнообразящую вечную монотонность. Для них не было выхода.
Остальные не видели выхода, в который под видимостью привычной эротической игры они уходили. И они ушли совсем далеко и стали, верно, для остальных подобны двум сумасшедшим.
Ибо всегда сумасшедшими кажутся нашедшие истинное и вечное, и смешной и бессмысленной кажется их поглощенность.
Непрерывное взволнованное ощущение друг друга пронизывало маленький круглый корабль от кормы к носу и от борта к борту, и странно было, что другие его не чувствовали, а если и чувствовали, то не подавали вида, лишь иногда озабоченно ежились, И маленькая заноза, впившаяся ему в ногу, потому что светлых и гладких досок палубы приятно было касаться босыми ступнями, надрывала ей сердце, оставляя ноющую, недоуменную рану, и чтобы залечить эту рану, нужно было вытащить эту занозу как можно нежнее и осторожнее, и губами утишить, заглушить его боль, хотя он улыбался и говорил, что боли не было.
Гроб защищает нас ото всего. Деревянные, жесткие его ладони
И они были беззащитны, как все, пока не взошло это новое и не заполнило собой, не растворило в себе такие малые, мучающие вещи, как тревога, уныние и тоскливый ужас.
От волос его, сухих и спутанных, не было укрытия, прибежища и темноты. Когда они были раздельны, не касались друг друга, когда куцее пространство корабля раскидывало их, дрожь оживала в душе от мысли, что через секунду можно обрести друг друга и — не размыкать объятий. А если разомкнуть и отпустить на волю, можно смотреть — оторваться, смеясь, и смотреть — как ходит, говорит, улыбается… и вещи, которых он касается, на которые дышит, и люди, с которыми говорит, делаются особенными и родными.
«Моя последняя мысль будет — о тебе».
Кто из них первым произнес эту фразу, кто повторил ее, и сколько раз она безмолвно качалась от нее к нему и обратно… пока смысл ее, великое освобождающее значение не дошло до них, не обрушилось и не освободило.
«Последняя мысль» — значит, бессмертия все-таки нет, значит, эта кара снята с них за то, что нечто, равное вечности, они обрели, нашли или создали сами — бог его знает…
В Антропологическом лицее в кабинете анатомии стоял заспиртованный кот. Он вывернулся наизнанку, презрительно сморщившись, апатично отдавая на всеобщее обозрение синие и розовые внутренности. Кот этот казался Агни символом царивших в лицее отношений. Культ знания, ничего потаенного и святого, всеобщая неукротимая любознательность.
Народ здесь учился сложный, рефлексивный и чрезмерно умный. Средний балл интеллекта по Векслеру был самым высоким среди всех вузов города. Студенческие капустники, пьянки, веселая, дурашливая атмосфера были не в чести. Зато любили психологические игры, публичные дотошные самокопания. Обожали ставить друг другу диагнозы. Открыв справочник по психиатрии, в описании симптомов радостно обнаруживали своих сокурсников: «взрывчатый психопат» — Юра, «демонстративный психопат» — Ирочка, «шизофреник» — Аркадий, «имбецил» — Валера… Учились здесь и с настоящими диагнозами, но их, как правило, афишировали меньше.
На первом курсе, сразу после поступления, их прогоняли через батарею тестов. Измерялось все: от 1 1 — блочного теста на интеллект (кто набирал больше 130 баллов, попадал в категорию «гениев по Векслеру» и обрастал неподдельным авторитетом), до отпечатков ладоней и толщины жировой складки на пояснице. На каждого хранился внушительный банк данных, обсчитанных на ЭВМ, и это наполняло гордостью: личность, которую столь многосторонне осматривают, ощупывают, взвешивают, не может не обрести весомость и значимость в собственных глазах.