Если ты меня любишь
Шрифт:
— Да, дорогой.
— Я тебя очень люблю, Лиза. Я хочу, чтобы ты это знала…
— Да, Алешенька… Я тоже.
— И еще… Я хочу пригласить к нам на ужин гостей. Ты не возражаешь?
— Это твои друзья?
— Ну… Не совсем. Но люди, безусловно, достойные.
— Хорошо, дорогой. Мне распорядиться приготовить на ужин что-нибудь необычное?
— Я думаю, нет причин делать какие-то особенные приготовления. Ты и без того прекрасная хозяйка, дорогая. И потом, эти гости долго у нее не задержатся.
— Я все поняла. Алеша!
— Да?
— Если ты не против,
— Конечно, я не против. А кого именно?
— Боюсь, ты ее не знаешь. Очень милая, молоденькая девушка. Она тебе понравится.
— Я не сомневаюсь, что всех нас сегодня ждет очень интересный вечер.
— Да, Алешенька. Не сомневайся в этом, пожалуйста…
Женька стояла посреди комнаты, как кукла — механически поднимая руку, ногу, плечо, поворачивая и наклоняя голову, когда ее просили об этом мама Вика и еще две невесть откуда взявшиеся тетки, похожие друг на друга, как близнецы. Одна оказалась парикмахершей, а другая — визажистом. Наличие в гнезде разврата этих двух особ свидетельствовало о том, что Женьку действительно готовят к чему-то необычному. Для обыкновенных клиентов девушки наряжались и причесывались сами, не особенно, впрочем, утруждаясь: «Все равно растреплют», — как пояснила Натка, объясняя подругам, почему ей лень каждый раз перед выездом сооружать себе прическу.
Перво-наперво мама Вика приказала Женьке натянуть на ноги шелковые чулки с ажурным обрамлением, выдала новое, французское белье, затем принесла и бросила на кровать длинное платье с разрезом, украшенное красивой вышивкой как у глухого ворота, так и по обшлагу длинных свободных рукавов. Из треснувшего зеркала в их с девочками комнате на Женьку глянула высокая гибкая девушка с сухо горящими глазами. Она казалась старше своих действительных восемнадцати лет и была удивительно хороша даже без прически и макияжа. Но трем суетящимся возле нее женщинам так не казалось.
— Вот это убираем, — бесцеремонно дернула ее за косичку та, что была парикмахершей. — Садись.
Женька молча подчинилась. Ей распустили косички, взбили и зачесали кверху волосы, выпустив по бокам кокетливые завитки. Потом наступила очередь визажистки.
— Готова барышня, — сказала та, поворачивая девушку лицом к маме Вике. — Такую красоту мазюкать — только портить. Молодым все к лицу…
Действительно, чуть тронутые блеском губы и слегка оттененные неброскими тенями глаза — вот и весь макияж, который понадобился Женьке. Ничто не могло скрыть ее сияющей молодости.
— С твоими данными, девка, можно очень высоко взлететь, — заметила мама Вика перед тем, как передать Женьку с рук на руки охраннику, который усадил ее в машину.
«Если все это окажется еще более отвратительным, чем я ожидаю, — отравлюсь. Или утоплюсь, — думала Женька, бездумно вглядываясь в проплывающие за окном городские пейзажи. — В общем, я жить не буду, опостылело мне все…»
Ехать пришлось недолго, всего несколько кварталов. Уже смеркалось. Когда машина въехала в знакомый двор, Женька беспокойно заерзала на сиденье: бог мой,
Когда шофер остановил машину в таком знакомом дворе — в ней зародилось подозрение, что судьба подсунула ей какую-то еще одну, особенно изощренную шутку.
Когда молчаливый охранник довел ее до того самого, пятого этажа — подозрение переросло в уверенность.
— Звони, — сказал ей охранник. — Через два часа я за тобой заеду.
Он сбежал вниз по лестнице, ни разу не оглянувшись на Женьку. А она, постояв на площадке и чувствуя, как головокружение набирает обороты, пошатнулась и ухватилась за дверной косяк. Сползла по двери вниз, к самому цементному полу… Села у самого порога, как бесприютная собачонка, подобрав ноги и уткнувшись лбом в колени.
«Это конец… конец… конец… Сейчас он или она откроют дверь, и… Этого унижения я не перенесу…» Каменный мешок лестничной клетки отразил сдавленные рыдания. Ни один человек из соседних квартир не вышел посмотреть, что происходит, кто в этот сырой осенний вечер плачет там, под дверью.
«Сейчас, сейчас… Как только я смогу подняться на ноги… Это недалеко — всего три каких-то шага… И еще один, последний — вниз… Только надо посильнее перегнуться через перила… И я буду свободна, наконец. Ото всех… И все будут свободны от меня…»
Все так же цепляясь руками за косяк, она поднялась. Встала у лестничного пролета, глядя вниз, в пугающую черноту, которая скоро примет ее в свои объятия. «И я никому больше не доставлю огорчений. Жаль только, что они никогда не знают, что я сделала это из-за любви. Из-за любви ко всем им…» Как в видеофильме, поставленном на режим быстрой промотки, перед глазами мелькнули и исчезли лица родных и любимых — папки, Елены Вадимовны, Алексея…
Сейчас… еще минута, только одна минута, самая-самая последняя… Вот. Теперь глубоко-глубоко вздохнуть, и…
— Женя! Женя!
Дверь в ту самую квартиру, порог которой она не нашла в себе силы перешагнуть, распахнулась. Не веря самой себе, Женька всматривалась в женщину, что стояла на пороге и, плача, протягивала к ней руки. Только что усилием памяти она вызывала перед собой этот образ, чтобы попрощаться с ним. Почему же он не исчезает?!
— Женя! Женечка!!
Нет, не может быть. Нет, может! Это никакое не видение. Это…
— МАМА!!! — истошно закричала Женька, и бросилась к ней, и забилась в объятиях плачущей Елены Вадимовны…
Потом она переходила из рук в руки — от матери к отцу (он тоже был здесь! И тоже плакал — это был единственный случай на Женькиной памяти, когда глаза отца находились на мокром месте), от отца обратно к Елене Вадимовне, а от нее к Алексею, ибо молодой человек вышел из-за спин Женькиных родителей сразу, как только стихли первые бурные объятия, слезы и поцелуи.
Черно-белая собака ликовала вместе со всеми, путаясь под ногами, скуля и повизгивая в приступе невероятного блаженства.