Если ты в опасности
Шрифт:
Как-то раз в школе случился скандал – подрались мальчишки, одному сильно досталось. Как водится, все говорили разное, и, конечно, милиция никому особо не верила. Кто-то дружит, кто-то нет, и, собственно, какая разница, кто первый начал, потому что драка была вполне обычной, просто тот, кто на секунду оказался наверху, с силой приложил соперника о торчащий камень. Повезло, не до смерти, но выясняли больше – не был ли причастен к драке кто еще.
– Тот парень, которого избили, просто неудачно упал, – сказала тогда Георгина, – на самом деле они хотели, чтобы упал тот, другой.
– Они? – переспросила Катя. – Их что,
– Да, – Георгина пожала плечами. – Я из окна туалета видела, ждала, пока кабинки освободятся. На спину тому, кто был сверху, навалился еще один, а упали они вот так, ну, он и ударил.
Весь вечер Катя уговаривала Георгину пойти к директору и все рассказать, и весь вечер Георгина отнекивалась, говоря, что это не ее дело, что ее лично никто не спрашивал, и вообще – мальчишки из одиннадцатого класса. Катя оказалась упорнее, и спустя неделю милиция перестала досаждать визитами. Чем кончилось дело, никто не узнал, но в школе не видели больше никого из трех участников драки.
Если кто-то задирал одноклассников, прятал дневник или сумку, всегда можно было спросить Георгину. Если она не видела – говорила прямо, если видела – тоже не скрывала. И вид у нее при этом был такой, что никто не думал обвинять ее в ябедничестве, хотя однажды одна из самых отбитых девиц в классе этот вопрос ей все-таки задала.
– Ябеда – это доносчик, – спокойно ответила Георгина. – Я же не доношу, я отвечаю на вопрос, который мне задали взрослые.
– А не боишься сама? – прищурилась девица.
– Нет, – все так же равнодушно сказала Георгина. – А если свидетель ограбления, он тоже ябеда? Взрослые за нас отвечают. И за наши вещи, наверное, тоже. Думаешь, Анна Андреевна хочет отвечать за сумку, которую ты бросила в лужу? А директор?
У нее было простое представление о правоте. Может быть, этот разговор насчет ябед и не сошел бы ей с рук, но буквально на следующем уроке Георгина честно призналась, что не сделала домашку по английскому, потому что готовилась к контрольной по химии. Катя не узнала, было ли это правдой, но верила, потому что химия была Георгине гораздо важнее, а учительница просто отметила что-то в журнале и вызвала другого ученика.
Георгина влюбилась вскоре после окончания школы. Им обеим было семнадцать, Катя готовилась к очередным соревнованиям и институт отложила, а Георгина, не набрав баллов в медицинский, решила не терять год и поступила на филфак. Там, на филфаке, она и влюбилась в преподавателя, и что самое неожиданное, он ответил ей взаимностью. Так, по крайней мере, говорила Георгина, и у Кати не было причин ей не верить. Она рассматривала фотографии уже немолодого – тридцать четыре года – доцента, сомневалась, что он разведется с женой и прикидывала, где молодые, случись что, будут жить. Бабушка каждый раз придирчиво осматривала Георгину и каждый раз удивленно поднимала брови: все ждала, когда та сообщит о своей беременности. Катя же знала, что до секса у влюбленных дело так и не дошло.
Роман с преподавателем рассосался сам собой, когда Георгина успешно окончила первый курс и сдала экзамены в медицинский. Учиться на врача оказалось гораздо сложнее, чем на филолога, и целый год Георгина не вспоминала о любви. Следующим летом она влюбилась снова, и вот тогда Катя, у которой перед глазами были примеры для сравнения – девочки по сборной, приметила странное: какое-то на удивление
С третьей любовью было сложнее. Еще в мае Георгина и Катя планировали лето, как всегда после экзаменов – музеи, парки, театры, соревнования, – а уже в августе Георгина сказала, что скоро выходит замуж. После этого разговора Катя слышала ее всего лишь один раз – в день свадьбы.
– Ну, этого стоило ожидать, – заметила бабушка, что именно она имела в виду, Катя не спросила. Она скучала, но впереди была учеба, новые соревнования, возможно – отбор в Олимпийский резерв, и тоска ушла вместе с новыми заботами. Спустя пару лет Катя уже и не вспоминала о школьной дружбе, а потом целиком ушла в спорт, вышла замуж, уехала за границу, выступала, тренировала, много ездила, пробовала на вкус абсолютно другую жизнь.
Вернулась ли тоска сейчас, Катя не поняла, в груди неприятно ныло, но и без Георгины было на то полно причин.
Сама не зная зачем, Катя пошла в спальню и зажгла свечку перед иконами. Бабушка себе не изменяла никогда – за последние года три стала не то чтобы набожной, скорее религиозной – в том смысле, когда каждый поступок оцениваешь с точки зрения греха. Ни сплетен, ни прихорашивания… да и сплетничать было ей уже не с кем, и прихорашиваться не было сил. Катя молитв не знала, только те, что бездумно выучила от свекрови, но они не подходили к случаю и были слишком непонятны, поэтому просто постояла, глядя на дрожащее пламя, и пожелала бабушке покоя.
Звонок мобильного застал ее на остановке.
– Ты уже выехала? – Голос Ваньки был встревоженным. – Вернись лучше, я за тобой пришлю кого-нибудь.
– С ума сошел? – удивилась Катя. Подошел автобус, но она не хотела лезть в ринувшуюся в дверь толпу.
– В том районе второй труп. Уже объединили в серию.
Катя поморщилась.
– Я здесь при чем? – недовольно буркнула она.
– Пока ни при чем, – отрывисто бросил Ванька. – Но мне так спокойнее. Вернись домой.
– Пока, автобус идет, – соврала Катя и убрала телефон в сумку.
Ванька будет орать, подумала она, но тут же с досадой покусала губы. С одной стороны его забота была приятна, с другой – иногда становилась навязчивой. И так было почти каждый раз, когда в городе объявлялся какой-нибудь маньяк, разгуливалась местная гопота или наркоманы, пусть даже нападали на толстеньких брюнеток двадцати лет, а грабили подвыпивших офисных сотрудников. И все равно выдержать крики Ваньки было проблемой – он находил такое количество аргументов, что Катя чувствовала себя нашкодившей школьницей.