Если всех выпустить
Шрифт:
А вечером вдруг затрещал телефон. Звонила Тошка.
— Ты чего не спишь?!
— Сейчас, — сказала она. — Я только хотела спросить… А если всех выпустить обратно, они приспособятся?
— Кто?
— Ну, птицы, звери… Все домашние. Они опять приспособятся, чтобы на воле жить?
— Нет, — сказал я. — Вряд ли.
— Почему?
— Это долго объяснять. Ложись спать, пожалуйста.
Тошка задумчиво подышала, посопела в трубку. Я представил, как она стоит сейчас у телефона (может быть, тайком вылезла из кровати, в ночной рубахе, босиком) — ковыряет пальцем стену, хмурится, и на лбу ее стягиваются,
— А ты рыб своих накормил?
— Накормил.
— Ну, тогда ладно, — сказала Тошка, Тося, Антонина и положила трубку.
Следующую зиму я прожил в деревне. Когда Тошка вместе с родителями навестила меня, ей очень понравился мой деревянный дом (только представьте: весь из бревен, с каплями смолы на потолке, с замерзшими, будто солью обсыпанными окошками); понравилась невиданная прежде большая печка, где жарко плясал, шелестел и стрелял искрами настоящий, живой огонь… Еще поразил Тошку нетронутый снег. Столько его было! Сахарные сугробы в саду, и в поле за огородами, и в сосновом лесу, где снежные подушки лежали даже на сизо-голубых ветках.
Опять глаза у Тошки сделались жадными и округлились.
— Приезжай почаще! — сказал я, не подумав о последствиях.
Каждую субботу и воскресенье Тошка заставляла родителей привозить ее в деревню, а каникулы, зимние и весенние, она провела у меня целиком.
Ей было интересно до жути.
По утрам в стенку нашего дома стучал дятел. От частого и невероятного крепкого стука мы просыпались, напуганные.
— Зачем он колотит?!
— Пропитания ищет, — сказал я. — Может, в бревне жуки завелись, и дятел их выковыривает.
— А что же ты его не накормишь? — сердито спросила Тошка, сразу хватаясь за главную мысль.
Была у меня докторская колбаса, мы ее тоненько настригли (чтобы ломтики были похожи на червяков) и высыпали за окно на фанерную дощечку.
Тошка разбудила меня еще затемно, ей не терпелось увидеть, как дятел станет питаться колбасой. А я не очень верил, что дятел соблазнится. И мне очень хотелось досмотреть утренний сон. Я промычал что-то, заснул и прозевал событие.
— Он прилетал!! — сообщила мне Тошка. — Большой такой, в красной шапке и красных штанах. Как шлепнулся сверху, так фанерка чуть не сломалась!
На колбасные крохи слетелись желтогрудые синички. Подчистили кормушку, начали вертеться в голых ветках сирени, заглядывая в окно.
— А их — чем надо кормить? — спросила Тошка.
Я покопался в своих умных книгах, там было написано, что синицы любят сало и семена подсолнуха.
Пришлось идти на базар. Хозяйственной сумки у нас не было, все покупки мы загрузили в наволочку. Потом эта наволочка честно прослужила нам всю зиму. Она прочная была, и мы доверху наполняли ее семечками, крупой и хлебом.
Действительно, синицы любили подсолнух. Едва мы насыпали в кормушку сухо шуршащих пестреньких семян, как началась работа. Одна за другой прыгали в кормушку синицы, хватали клювом семечко и утаскивали на какую-нибудь ветку. А там, на ветке, зажимали семечко лапой, цепкими черными коготками, и моментально расклевывали — только шелуха разлеталась.
Через день все дорожки в саду, крыльцо и ступеньки были усеяны шелухой, будто после деревенской гулянки.
Вслед за синицами начали собираться воробьи.
Еще неделю спустя Тошка заметила двух белок, которые жили у меня в старых скворечнях. Белки прогрызли донца скворечен (устроили запасной выход) и отсыпались в морозы на птичьей подстилке.
— Белкам надо орехов! — сказала Тошка.
— Еще чего. Я бы сам пощелкал орехи-то.
— Тогда булки.
— Не знаю, едят ли они булку. Что-то я про это не слышал.
— Ну, попробуем!
Мы насадили несколько ломтиков на сучья. Поутру булка исчезла.
— Ты полагаешь, что белки слопали? — неуверенно спросил я.
— Но ведь кто-то съел!! — закричала Тошка радостно. — Значит, кому-то нужна булка! Ты знаешь что, ты каждый день вешай!
Этим делом стоит лишь заняться, потом не отступишь. Уже без Тошки я развешивал на сучьях булку, насыпал в кормушку пшено и семечки. Я не мог равнодушно видеть, как вся эта птичья братия сидит на морозе и ждет терпеливо и почти не боится меня. А может, и боится, но что поделать — я единственный спаситель и единственная надежда в эту окаянно-холодную зиму.
У меня в доме тепло, я открывал днем форточки, и синицы усаживались на них рядочками — грелись. Одна залетела в комнату, пристроилась на шкафу. Втянула головку, распушилась, стала кругленьким шариком, из которого только хвостик торчал.
— Спит! — ликующим шепотом объявила Тошка и стала ходить на цыпочках.
Пушистый шарик покачивался, дрожал хвостик. Потом я услышал как бы легкий вздох и стук мягкий… Синица лежала на полу и не шевелилась уже. Я ее поднял, невесомую и бесплотную; одни косточки были под перьями, тонкие косточки, как спички.
— Ну почему, почему?! — кричала Тошка, притопывая ногой.
Откуда я знал — почему.
— Наверное, поздно узнала про нашу кормушку, — сказал я.
Тошка теперь пересчитывала синиц. Если приглядеться, то они совершенно разные — и воробьи, и синицы, и поползни. У каждого свое выражение и свой характер. Они непохожие, как люди. И, может быть, как раз думают, что все люди — на одно лицо. Впрочем, нет, не думают. Они тоже разбираются.
Были у Тошки две самые любимые синички-гаички. Они до того малы, что кажутся ненастоящими. Просто пушистые пуговки. Сознавая свою малость, они никогда не дерутся, не нахальничают. Они не могут быть победителями. Наверное, Тошка и любила их из-за этого.
Гаичкам Тошка привозила кусочек сливочного масла. И до чего же хорошо было смотреть, как Тошка их кормит, — самый маленький человек в доме и самые маленькие пичуги. А радость у них общая…
Наконец дни посветлели, чуть потеплело. И тогда вокруг нашего деревянного дома засвистело, зажурчало, затенькало. Песни на земле, на кустах, на яблонях, на вершинах сосен — казалось, весь воздух звенит и поет. Соседи мои удивлялись: почему птичье пение только на одном краю деревни? А мы с Тошкой только перемигивались.