Есть такие

Груздева Валентина Александровна

– Мы в первые дни войны попали под бомбёжки... Мы ничего не понимали... Сразу не стало дома, не стало мамы и братьев... Всё горело... А с самолётов всё бомбили и бомбили... Мы с папой неделю сидели в подвале церквушки, там были съестные запасы, и мы даже носа боялись высунуть наружу. Потом не стало и нашей церквушки, но мы остались живы. А когда поняли, что немцы наступают по земле, бежали дни и ночи впереди них на восток, присоединившись к толпам беженцев. Шла эвакуация и людей, и заводов. Наши уже организовали оборону, наступление со своей стороны. Отца убили

у меня на глазах около поезда, я едва успел забрать у него сумку с документами, как меня впихнули в вагон. Вот, в первые дни войны я потерял всех своих близких. Оказался на Урале. Работал всю войну на заводе. Работали на войну.

– Папа, но ты же был на фронте! У тебя же два ранения!

– Да... Был... В начале сорок пятого мне исполнилось восемнадцать. И хоть это был уже не сорок первый год, и хоть мы повзрослели уже под голос Левитана, честно скажу -- я не хотел идти на фронт, не хотел умирать. Я не боялся, нет. Мы уже и с оружием дело имели, и с настоящими фронтовиками рядом работали, но то ли во мне отцовские гены священника сидели, то ли что-то другое -- я не хотел участвовать в этой кровавой бойне человечества. Однако, пришлось.

– Дядя Лёня, расскажи про первое ранение.

Он как-то заворочался на постели, но потом ухмылочка появилась на его гладко выбритом лице:

– Это был самострел.

– Самострел!
– Вскинулись они обе.

– Да. Самострел.

– Ты сейчас в своём уме! За такое ведь бывает военный трибунал!

– Бывает, конечно, и трибунал, таких историй я много наслушался, но в моём случае получилось наоборот, мне медаль даже вручили после той операции.

– Я тут прибиралась в твоих бумагах, документы-то на награждение нашла, а вот медали нет, - проговорила Тоня.

– А я её после окончания войны выкинул, чтобы не попадалась мне на глаза. Медали -- это насмешка над убитыми и ранеными. Когда я смотрю на увешанную боевыми наградами грудь, я вижу под каждой сотни скелетов, слышу за этим бряцаньем медалей крики и стоны убитых. Афишировать это и гордиться этим Человеку с большой буквы не следует.

– Но помнить-то надо...

– Поминки должны проходить тихо, а не под грохот военной техники на парадах, как сейчас принято. Политики, виновные в многочисленных убийствах, ни единой слезинки не проронили по убиенным, а их словам верить нельзя.

– Дядя Лёня, как же ты решился в себя-то выстрелить!

– Тогда я и не думал ни о чём подобном, тогда я всего вторую неделю был в войсках, но когда наша группа освобождала очередную деревню, на меня выскочил немец, я выстрелил первым, и из его руки выпал пистолет. Вот, ничуть не задумываясь, я взял его пистолет и всадил себе пулю в плечо.

Он надолго замолчал, обдумывая, видно, что сказать дальше.

– Самое страшное оказалось -- почувствовать в себе боль. Очнулся в санчасти. Пулю, которая застряла в предплечье, извлекли.

– А потом?

– После госпиталя меня направили помощником повара опять в войска. А вся страна под голос Левитана трубила о победе, наши уже входили в Берлин.

– А второе ранение?

–

Это была какая-то случайность одного из пленников, который продолжал сопротивляться судьбе. Есть такие. Он тогда троих наших ранил нашим же оружием, но ранения у всех оказались лёгкими. После второго госпиталя для меня война закончилась, как впрочем и для всех.

– А с тётей Мариной здесь познакомились?

– Да, здесь, на Урале, на заводе. Сразу после дня Победы поженились. Жили сначала в бараке, потом свой дом построили в заводском посёлке, а когда власти собрались его сносить из-за близости к вредному производству, из-за загазованности, нам, как и всем, дали вот эту большую квартиру.

– Папа, а мама знала про самострел?

– Нет. Мариша ничего не знала. И никто не знал. Я сумел выдержать молчание до девяноста лет. Вы первые, кому я рассказываю об этом.
– И засмеялся.
– Девочки мои, это не покаяние! Не подумайте так! Я никогда не пожалел о том, что сделал! Я прожил нормальную жизнь, я рад, что у нас с Маришей родились три дочери. А вот если бы вдруг у нас были парни, ещё неизвестно, под какую пулю их бы судьба загнала, может в Афган, может в ту же Украину, где сейчас полыхает гражданская война.

– Папа, давай поднимемся тихонько, пора пообедать. Ася, помоги мне приподнять его.

НАКАЗАНИЕ.

Она поднималась на свой четвёртый этаж, здороваясь с каждой соседкой, что как-то странно поглядывали на неё, остановилась, не доходя до своей двери -- они были открыты! Сосед по площадке, видимо, увидел её ещё с балкона и поспешил выглянуть:

– Вот, караулю три часа... У тебя кража... Я удивился, что дверь была распахнута и заглянул -- в квартире полный беспорядок...

Она вошла с упавшим сердцем. Он вошёл следом. Удачный рабочий день скосил под корень приподнятое настроение.

– Это сразу после обеда произошло, так как я в обед в магазин слетал, вернулся -- и вот... Наши старушки на лавочке у подъезда сидели, но никого чужих не видели. Я расспрашивал. Потом заметил кусочки шлаковаты на площадке, думаю, что они через люк на крышу свои дела проделали.

– Спасибо, Дима...

– Двери я тебе помогу починить. Сама-то дверь нормальная, только косяк изуродовали да один замок повредили.

– Пожалуйста, Дима, дверь надо сейчас сделать, утром ведь на работу, чтобы я хоть закрыть смогла хоть бы на один замок.

– Тогда я сейчас и займусь.

С комком в горле принялась смотреть, чего лишилась -- не было магнитолы и электрической швейной машинки, да по мелочи в упаковках кое-что из белья исчезло. Больше ничего не тронули, но, видимо, торопились, так как на паласе стояли соковыжималка, самогонный аппаратик, кофемолка и прочие кухонные мелочи.

Вошёл милиционер.

– Я счёл необходимым сообщить нашему участковому, - пояснил сосед, приостановив свои работы. Объяснил вошедшему суть.