Естественный отбор

Звягинцев Александр Григорьевич

— Что он сделал с кабаном? — ошалело спросил Кулемза. — Почему секач сразу копыта задрал?

— Перерезал зверю сонные артерии, — бесстрастно ответил генерал и сказал в портативную рацию: — Все кончено, ребята, — забирайте трофей.

Шесть крепких мужчин, соорудив из слег носилки, еле доволокли трофей до ольховника.

Пока они палили горящими головешками и еловым лапником дремучую кабанью шерсть и свежевали двухсоткилограммовую тушу, генерал сидел в сторонке на раскладном стульчике. Пес, положив огромную голову ему на колени, сидел рядом и задумчиво смотрел на костер.

— Ты хорошо работал

сегодня, мальчик, — строго сказал ему генерал. — Но допустил одну ошибку, которая могла тебе стоить жизни. В нашем деле головой больше думать надо…

Рамзай скосил на него налитые кровью глаза и виновато шевельнул толстым, как дубина, хвостом.

Подошел Шведов и присел на корточки перед мордой пса:

— Меня вот что поразило, Егор Иванович, Рамзай, когда это… ну, последнее дело с кабаном делал… Он будто робот делал это… Без злобы…

— Работа у него такая, — почему-то вздохнул генерал и, посмотрев на Шведова, спросил вполголоса: — А Скиф пророчествовал у сербов?

— Говорят, изредка… Предсказывал направления прорывов противника, засады его, минные поля. Оказывал содействие сербской контрразведке в выявлении диверсантов и агентуры противника. И, утверждают, почти — безошибочно.

— Он сам как-то объясняет свой странный дар?

— Уходит от объяснений и, говорят, даже тяготится им.

— Как судьба мужиком крутит! — вздохнул генерал. — Войны, тюрьмы, побеги и опять войны.

— Все трое такие… У Засечного за спиной двадцать лет войн в Африке и пять у сербов. А Алексеев после ранения в Афганистане в милиции в Грозном служил… Гаду одному местному на мозоль наступил… Всю семью вырезали и против самого дело состряпали. Бежал. Воевал в Приднестровье, а потом Сербия, Босния…

— Вот что, Максим, дай повторный запрос американцам об обстоятельствах убийства Скифом офицера из ЦРУ. Так и укажи в запросе, именно «офицера ЦРУ». Если они не ответят на запрос, я потружусь, чтобы дело по передаче всей троицы Интерполу сдали в архив.

— Есть, товарищ генерал, — ответил Шведов и хотел еще что-то сказать, но генерал остановил его:

— И еще… Когда сербские войники надышатся «новым» дымом Отечества, познакомь меня со Скифом.

— Непременно! — обрадовался Шведов.

— Не к спеху, — бросил на него непроницаемый взгляд генерал. — И будет жаль, Максим, если Фармазон в пакостях их замажет. Позаботься, чтобы не случилось этого.

— Позабочусь, Егор Иванович.

Закончив свежевать кабанью тушу, охотники по традиции бросили внутренности обступившим костер собакам. Те сразу же сцепились из-за них… По ольховнику покатился яростный и злобный клубок. Напрасно охотники пытались его растащить. Из-за кабаньей печени и требухи с кишками собаки кидались даже на своих хозяев.

Бладхаунд Рамзай, внимательно наблюдавший за всем этим остервенением, вдруг оторвал голову от колен хозяина и, встав в боевую стойку, издал такой леденящий душу рык, что с ольховника посыпались жухлые листья, а генерал-пузанок, икнув с перепугу, откатился подальше от костра.

— Не шабака у Инквижитора, — прошамкал он летному полковнику. — Ж-жверь немышшлимый какой-то!

— Рамзай хороший, — засмеялся тот. — Просто лаять не умеет.

— Я и говорю: хороший, — вздрогнул от повторного рыка пузанок. — А вшеж — ж-жверь немышлимый!

От рыка бладхаунда,

перешедшего в грозный рев, клубок из сцепившихся собак распался. Решив не искушать судьбу, доберманы, ротвейлеры и борзые откатились с добычей подальше в ольховник. А Рамзай, сразу потеряв к ним интерес, снова положил голову на колени задумавшегося о чем-то хозяина и смотрел на него преданными, налитыми кровью глазами.

* * *

Крохотная безлюдная станция, со всех сторон зажатая многовековым сосновым бором. По просеке прямо от нее единственная дорога со свечами фонарей. Ни человека, ни машины, ни приблудной собаки.

— Это что — волки? — Скиф задрал голову в снежную темень и прислушался.

— Может, и волки.

— Какой же тут город Циолковского? Завез меня в свою монашескую пустынь.

— Не вводи себя в грех сомнения. Пошли на остановку. Сейчас автобус пойдет. С этой станции до города еще добрых десять километров.

Мела мягкая, словно из сахарной ваты, пурга. В добитом до дыр автобусе посвистывал ветерок. В этом темном шарабане они были одни, не считая водителя за перегородкой. В желтом свете фар каруселили снежинки. В долгополой рясе Скифу сделалось тепло и уютно, и он не заметил, как его убаюкала дорога.

Прошла ровно неделя, как они отплыли на украинском судне из Белграда вниз по Дунаю. Пять дней кошмарной дремы в трюме, когда и в сон морит, а не заснешь из-за духоты и тесноты. Два дня с вокзала на вокзал, где тоже глаз не сомкнуть…

Проснулся Скиф, когда автобус стало швырять из стороны в сторону на занесенных сугробами городских улицах. Потом был путь по извилистой тропинке за покосившимися темными заборами, потом бревенчатая избушка, вросшая в землю, и русская печка с потрескивающими березовыми поленьями. Где-то в углу возились и попискивали мыши или крысы. Домашние, безобидные. Не те вечно голодные волосатые твари из танкерного трюма. Нет более чуткой твари, чем крыса. Всю жизнь настороже, сколько небось за все время ей приходится инфарктов перенести? Никто и никогда не застанет крысу врасплох. Но стоит ее приручить добром и если она приживется среди добрых людей, то тогда уже не отыщется на свете более беспечного создания. Среди своих она спит крепким сном праведника на спине кверху брюхом, вольно раскинув по сторонам все четыре лапы и беззащитный хвост. За него спящую крысу можно смело таскать, переворачивать ее с боку на бок — не проснется.

Скиф первый раз за последние десять лет не умом, а каким-то неведомым чувством проникся ощущением того, что он среди своих. В жарко натопленной избе он проспал почти сутки, и его никто не будил.

* * *

Последний раз он спал вот так спокойно больше двадцати лет назад, да еще с гаком. Скифу тридцать восемь лет, если можно верить человеку без документов, а тогда было четырнадцать, когда он увидел свой первый странный сон. Тогда еще не было Скифа — Скворцова Игоря Федоровича, а был восьмиклассник Игорек со смешной фамилией Вовк. Смешной потому, что он сам был похож на взъерошенного волчонка с недоверчивым взглядом. И была квартира на первом этаже с окнами в палисадник с высокими мальвами. Были еще живы мать, отец, сестра и брат, даже бабушка была тогда еще жива. И все умещались в одной четырехкомнатной квартире.