Естественный отбор
Шрифт:
— Не береди ребенку душу, Скиф, — сказал Засечный, выискивая под бананом место, где бы пристроить окурок.
— И правду говорит, — согласился Ворон. — Чего ты не в свое дело лезешь? Отказался от моего наследства, так Бог мне нового наследника послал. Батю его я быстро по лагерям вычислю. Уж он у меня ответит, а мать сегодня же на лечение велю свезти.
— Не поможет, — по-взрослому пригорюнился Баксик. Дед крякнул и сказал ему также по-взрослому:
— Не поможет, так хоть помрет не под забором… Эх, мать их ити, начальнички, сделали свободу — подыхать под забором! Сам я тоже, как ты, когда-то в Харькове шантрапой беспризорной
Баксик слушал старика и согласно кивал головой.
Засечному сделалось томно в этой влажной свежести уголка тропического леса. На спине майка промокла. «Джунгли всегда напоминают человеку, что он лишь временный зритель в «мыльной» опере жизни и ровным счетом ничего не может в ней изменить», — подумал Семен.
Скиф до сих пор Засечного за пацана держит, а из всей команды он старше всех — летом за сорок пять перевалило. Он единственный из них, кто не только знал, но и долгие годы наблюдал, как в тропическом лесу на одном дереве цветы соседствуют с перезрелыми плодами… А подгнившие деревья падают на землю, чтобы через полгода бесследно раствориться в потоках тропического ливня.
Джунгли безжалостно правдивы. В них отмершее не хоронится в почву на долгую память новому поколению. Нет там никакой почвы, а есть желтая или красная глина. Все смывают беспощадные потоки. У джунглей, как и у самой жизни, короткая память…
Наверное, поэтому Засечный так и не полюбил их. Даже сейчас, в этой стерильной, как операционная, оранжерее деда Ворона ему чудилось, что повсюду копошатся насекомые, способные в одночасье превратить прекрасную здоровую кожу в жеваную, дубленую шкуру или в решето. Легкий порез в этом экзотическом мире превращается в широкий шрам, который приходится носить всю жизнь. Нет, красоты джунглей он не понимал и старался не пускать их в свои сны.
— Ты не уснул там под бананом? — словно откуда-то издалека долетел до него голос Скифа. — Пошли отобедаем у деда да будем готовиться к первому выезду на работу.
— Ох и «зелень» будете грести лопатой, — засмеялся Ворон.
— Не ехидничай, птица вещая. Зато у тебя в нахлебниках ходить не будем.
— Ты бы Засечного этого за собой не таскал, — вполголоса посоветовал Ворон Скифу перед самым выходом. — Рожа больно запоминальная. Оставь у меня. Я его где-нибудь пристрою потихоньку, чтоб на людях шрамом не светился.
— Не сыскался еще тот, кто бы мог приказать Засечному, когда он сам не захочет, — ответил Скиф. — Это такой волчара, который в неволе трудно приживается.
Снежинки хороводили вокруг фонарей, как в Африке рой саранчи в пору ее перелета. Засечный сидел за рулем «Жигулей» и вприщур посматривал в сторону Скифа, который у «Мерседеса» договаривался с покачивающимися бугаями в квадратных малиновых пиджаках. Засечный ожидал сигнала тревоги, который должен был подать Скиф в случае опасности — три поднятых пальца. За спиной у Засечного сидели Димыч и Дымыч, готовые в любой момент выскочить на подмогу ночному извозчику.
Первые три поездки окончились мирно, четвертая тоже не обещала приключений. Хотя такса была не самая скромная — сто долларов. Засечного клонило ко сну, братья Климовы тоже откровенно позевывали. Вот, впустив в машину каких-то юнцов, впереди тронулся «мерс», за ним, держась на солидной дистанции, подался и Засечный. Московские ночные улицы плыли мимо окон,
Публика попадалась Скифу-извозчику, как приметил Засечный, мелюзга одна. Писатели, оставшиеся без правительственных гонораров; киноактеры, вышедшие в тираж, как и качественное, гуманное кино, совсем еще теплые нувориши, разбогатевшие только вчера, чтобы спустить все подчистую завтра. Настоящие «новые русские» гоняли, не соблюдая правила, с эскортом из двух машин и в услугах извозчиков не нуждались.
Но и «мелюзга» была при деньгах. Скифу исправно отсчитывали сотню долларов. Безденежных клиентов и отказников за всю ночь не встретили. Засечный от скуки перебрался в «Мерседес» и теперь клевал носом за спиной Скифа, а в «Жигулях» дружно зевали братья Климовы. Падали и кружились вокруг фонарей похожие на назойливых насекомых снежинки. За годы скитаний по южным краям Скиф отвык от русского снега и морозов. От этого мысли шли в голову какие-то невеселые, тоже словно примороженные.
Больше всего Скифа раздражала явная слежка, которую устраивали им неизвестные машины на темных улицах Москвы.
«Кто они такие? Что надо им от нас?» — спрашивал он сам себя и не находил ответа.
Засечный тоже не знал ответа и спросонья матерился, как одесский биндюжник, не имея возможности по-мужски выяснить отношения с преследователями.
Только оторвутся от «Вольво», эстафету подхватывает «Пежо», «Пежо» сменяет какая-то «Шкода», потом снова появляется «Вольво».
Скиф нервно крутил баранку, высматривая в зеркале заднего обзора очередной «хвост». И злость подкатывала к горлу тугим комком, и хотелось, как Засечный, выматериться в полный голос.
«Ох, Россия ты Россия! Мать — российская земля!» — лишь чертыхнулся он. Вот мерзнет под аркой постовой милиционер в полушубке и валенках. Не порядку он страж, а надзиратель. Одним словом — вертухай тюремный. А свободы как не было, так и нет. И, наверно, никогда ее в России не будет. Кто бы ни пришел там, наверху, к власти, первым делом золотит цепи, привешивает к ним бубенчики, чтоб веселей звенели, и потуже на безгласных рабах затягивает кандалы.
От тягостных мыслей крутанул Скиф желваки на скулах и покосился на похрапывающего Засечного. Два десятка лет с гаком провел Семен в Африке, насквозь проеденной бюрократизмом. Там чиновник — неприступный божок из эбенового дерева, неутомимый выдумщик по части новых поборов. Но Семен рассказывает, что и там этот божок порог знает, за которым его выдумки кончаются. Порог этот — закон.
А в России из века в век русская «птица-тройка» летит очертя голову, на дышле своего закона. Меняются цари и их псари, а во все времена сквозь строки русского закона явственно проступают древние письмена «Крепостного уложения». Написано — гражданин, а читай — холоп, смерд презренный. Даже тридцать седьмой год и Великая война ничему не научили. Уже в эпоху «прав личности» и «парламентаризма» танки лупят прямой наводкой кумулятивными снарядами по тобой избранному парламенту — радуйся, радуйся царской милости, смерд презренный. И радуется пьяный смерд и «Уррр-аа-а» орет как оглашенный… Пьяному-то море по колено, что ему Россия — она страна не законов, а обычаев… А они, обычаи-то наши, тоже ни на что не похожи: «Закон что дышло — куда повернул, туда и вышло».