Эстетика убийства
Шрифт:
«Этот, ваш… наехал… говори, мол, что и как. Ну, я и дала слабинку…» – будто оправдывается она и косится на «рязанца».
«Назовите хоть теперь себя», – вздыхаю я.
«Соболевы мы. Анастасия Иванна. Из семьдесят восьмой квартиры», – отвечает она, произнося свое отчество с привычным сокращением и в несколько бойких шагов поднимается на пролет выше, будто удирает от нас, от троих.
Оттуда она кричит и тут же убегает еще выше, к себе на этаж:
«Бандит он! Точно! Видела я его! Но где, не скажу, потому как не помню! А этот голубой! Развели их… и тех, и других, потом честных людей спрашивают… Власть, называется! Тоже мне…»
Мы
«Максим Игоревич! – виновато говорит мне на ходу «рязанец». – «А у меня бабка с дедом-то, отца родители, из Рязанской губернии, Старожиловского уезда. Это я постеснялся вам сказать. Они в двадцатом в Москву приехали, на заработки. У них там голодно было…»
Я улыбаюсь ему и киваю. Кабан сзади недовольно сопит. Смотрю на него с презрением. Он тут же говорит мне с хрипотцой и с одышкой:
«Этой, Соболевой, верьте. Она хоть и стерва первостепенная, но всё обо всех знает. А зять у нее алкаш. У него бутылка – любовница, а жена – враг первостатейный. Потому что они с тещей… Соболевой, ему морду бьют постоянно. Потом еще жалуются, что он их гоняет. Заявлений куча! А всё требуют от меня – в срок рассматривай, в срок. Дать бы им всем срок…дин на троих хотя бы! Что касаемо того, что тот, убийца который, из бандитов, так это она чего-то заговаривается. Какие у нас тут бандиты! Алкаши, как ее зять, имеются в полном достатке, с другими даже поделиться можем, с радостью, можно сказать. А вот бандитов тут не бывает. Чего им тут делать?»
Я опять киваю и убыстряю шаг.
Сегодняшний день оказался слишком длинным – сначала похороны Игоря Волея, потом убийство Олега Павлера. О своих впечатления о похоронах потом… устал я чего-то. А там ведь тоже были свои впечатления, свои мысли…
Молча наблюдаю за следственной группой, которая всё никак не закончит осмотр тела, молодые все, неопытные. Спрашиваю, наконец, разрешения заглянуть в квартиру Павлера. Следователь безразлично пожимает узкими плечиками. Захожу, осматриваюсь. Скромненько, бедненько, одиноко. Вот, что скажешь об этой холостяцкой малогаборитке. На стенах несколько обтрепанных афиш с именем Павлера и с названиями его спектаклей, какие-то серые, невзрачные портретики, безыскусная иконка, вырезка из цветного журнала с фотографией Волея. Он на ней смеется, смотрит в камеру хитро, с прищуром.
Вот и всё. Закончилась жизнь неудачника. Хотя, кто знает, может быть, больший неудачник тот, кто его пережил и сейчас бродит по квартирке и не знает, за что ухватиться, что открыть и рассмотреть!
Тяжелый день. Печальный день. Сколько их еще впереди?
История одного телевидения
Вопрос, который задал себе Олег Павлер у Митинского крематория, является ли телевидение искусством или ремеслом – весьма острый для тех, кто делает это телевидение и для тех, кто с раздражением, но все же смотрит его.
Раздражение телезрителей схоже с раздражением курильщика, желающего бросить это пагубное занятие и не находящнго в себе достаточно сил для этого. И аргументы есть более чем убедительные, и разум подсказывает, а вот сил отказаться нет.
Это – не болезнь. Это – порок. Причем, порок двусторонний: и у тех, кто его отправляет, и у тех, кто его смакует.
Телевидение пришло к людям в середине двадцатого столетия несмело, стеснительно, как вдруг открывшаяся замочная скважина, за которой обнаружилась жизнь. Лишь с развитием техники стало ясно, что жизни там никакой нет, а есть лишь ее имитация. Но имитация такой убедительности, такой силы, что вполне может для многих заменить саму жизнь.
Генеральный директор, он же – владелец телекомпании «Твой эфир» Андрей Валентинович Бобовский по прозвищу Мамон
Почему у меня такое прозвище и почему я не возражаю против него? Очень просто – в первом ответе ответ на второй вопрос.
Мамон или Мамуна – демоническое существо, бес, фантастический зверь, обитающий под землей. У некоторых наших древних народов – это символ богатства, власти. В Нижнем Новгороде, в Рязани, по всей Сибири о Мамоне ходят легенды, леденящие кровь. Жадный, всесильный, необоримый и хитрый.
Я тоже – жадный, всесильный, необоримый и страшно хитрый.
В русском языке это слово вылилось в слово «мамонт», то есть – мохнатый зверь, древний предшественник слона, живший на просторах Сибири и оставивший в память о себе гигантские бивни, огромные черепа и частокол ребер.
В болгарском языке – это слово транслировалось в слово «маймуна», то есть – обезьяна. Я, между прочим, по одному из восточных календарей, как раз родился в год обезьяны.
Так что же мне стесняться своего прозвища – «Мамон»? Пусть меня боятся! А боятся, по старой нашей, проверенной русской традиции, значит, уважать. На Западе это понимается иначе – ненавидеть, а у нас – уважать! По-моему, в этом тотальная разница между Западом и Востоком. В одном случае страх диктует сопротивление, а в другом – смирение.
Мне больше нравится так, как у нас.
И вот еще… Мы, православные славяне, вообще от англосаксонцев физиологически отличаемся. Даже в самом простом: они, например, от пива пьянеют, а мы им протрезвляемся. Ну как нам дружить! Ну, ладно! Это другое дело. Иная, так сказать, ипостась, как любит выражаться Димка Пустой.
В школе я был сначала тихим ребенком, молчаливым, скрытным, себе на уме. Многие считали, что даже туповатым. Мой школьный приятель, талантливый тип, тот же Димка Пустой, вообще говорил, что я так туп и так беспристрастен в этой своей тупости, что прямо-таки составляю величайший талант в своем единственном, неподражаемом, числе. Димка ставил у нас спектакли в актовом зале, мне не давал ни единой роли. Зато я стал их директором и хозяйственником. Где они сейчас все? Димка Пустой! Макс Мертел! А где я?
Я у власти, потому что телевидение – это власть. Не случайно ее первой захватывают, а уж потом берут такие крепости как Кремль.
Я начал с того, что продавал билеты на наши школьные спектакли. Сначала все возмущались, потом удивлялись, а потом стали покупать, тайком от других, шепотом, и даже переплачивать. Всё, что переплачивалось, оседало в моем кармане. Этим я ни с кем не делился. А остальное – честно опускал в общую кассу.
Однажды меня прихватили менты. Подослали какого-то своего «долбилу» и тот купил у меня четыре билета – на большее у него не хватило денег, то есть менты пожадничали. Тут меня окружили, дали по молодым ребрам жесткими, жадными кулачками, завернули умелые ручки за спину, как вольной птичке крылышки, и привезли в кутузку.