Эстонские повести
Шрифт:
— Что я говорил, видишь, дождь и пошел! — произнес Ханнес, веселея и оживляясь. Эне и Ханнес, словно зачарованные, смотрели, как идет дождь — он шел легко и равномерно; они слушали тихий, едва уловимый шепот капелек в сене, на одежде, на нейлоновых куртках и на полости. Наконец Ханнес…
10
…нарушил молчание:
Да-а, ты все ж таки гордая женщина, не то, что кээтеская Альвийне.
— С чего ты взял? — спросила Эне, стрельнув в Ханнеса большим серым глазом.
— А с того, что держишь свои беды да несчастья
— Какие такие беды?
— Ты что, не помнишь?
— Разве я тебе говорила, что у меня какое горе есть? — Эне покачала головой.
— Да, когда мы по этой самой дороге к кузнецу ехали, ты сказала, что тоже огонь и воду прошла, да не станешь об этом по деревне звонить.
Эне поглядела на дорогу впереди и щелкнула вожжами. Упак еще наддал ходу, наконец-то он смог отвести душу — колеса телеги грохотали, стукаясь об корни деревьев.
Ханнес выжидательно покосился на Эне, мол, что она теперь ответит и ответит ли вообще что-нибудь — эта ни на кого не похожая женщина. И — не заметил низкой еловой ветки, она хлестнула его, смахнула с головы шапку, обдала лицо дождевой влагой и налила воды за воротник. Ханнес помотал головой, крякнул и расхохотался. Он поднял из телеги свою кепку, отряхнул, ударив об колено, но на голову больше не надел — пусть дождь льет на макушку, мочит волосы..
— Да, я не стану про свои беды по деревне раззванивать, — сказала Эне, все еще глядя на круп лошади, заметно потемневший под дождем. — Это — как на ярмарке в Тырвасту ходить с голым задом…
На этот раз ничего не ответил Ханнес, — он, в свою очередь, смотрел на лошадь, как ее шея и голова поднимались и опускались в ритме движения… Словно молот в руках отца, когда тот в кузнице бил по раскаленному куску железа.
— Что примолкнул-то, или сказать нечего? — победно спросила Эне, наконец-то она сумела заставить Ханнеса прекратить расспросы. — Или я неправа?
— Может, и права, — неохотно согласился Ханнес. — Но ведь так жить тяжело.
— Ну и что! — Эне вскинула голову. — Ну и что, я же под этой тяжкостью не на карачках стою.
— Не то что Ээди?
— Не то что Ээди…
Они снова ехали молча, шаг Упака сам собою убавился, хотя здесь, на скате горы Кильгимяэ среди молодых березок, дорога была гладкая. Казалось, Упак еще не торопится домой, в свою конюшню, казалось, и ему хочется подольше побыть на природе — на этом свежем весеннем воздухе, который теперь был словно обещание, что все станет вытягиваться и подрастать, покосы, луга и пастбища покроет зеленая нежная трава…
— Придержи-ка на минутку, — попросил Ханнес.
Эне натянула вожжи, Упак тотчас остановился.
Ханнес спрыгнул с телеги, прошел под белоствольные березы возле дороги. Ему захотелось проверить, что это — обман зрения или так оно и есть… За два-три часа, которые они с Эне провели в поездке, кроны берез, прежде красно-коричневого
Ханнес стоял под березой, закинув назад голову, и смотрел на вершины, там коричнево-розовое боролось с зеленым и, судя по всему, зеленое одерживало верх.
Эне оставила лошадь на дороге, подошла к Ханнесу, пощупала ветку и тоже посмотрела вверх, на вершины. Ханнес и Эне стояли рядом и впитывали в себя весну, первые краски и запахи пробуждающейся жизни; они стояли, не произнося ни слова и не глядя друг на друга; лишь чувствовали, как весна проникает в них, в тело, в каждую клеточку; голова была порожней, словно она всего лишь сосуд, в который вливает себя природа.
А Упак стоял на дороге и смотрел на Эне и Ханнеса; он не понимал, что для них время остановилось, нет! — мчалось в обратном направлении, вбирая в себя также приход прошлой и позапрошлой весны, а может быть, и десяти, двадцати (а может быть, и двухсот, трехсот) предыдущих весен; чем же иначе объяснить, что это мгновение несло в себе бесконечность, граничащую с самозабвением!
— Да, теперь весна наберет силу! — произнес Ханнес, когда они уже сидели в телеге и Упак вновь трусил по дороге. — Подумать только, за какие-то два-три часа листовки проклюнулись!
— Может, и прежде были, а ты не приметил?
— Нет, не было! Я же специально смотрел. Когда мы проезжали кээтеским березняком…
— Небось утром спьяна, так и не рассмотрел, — поддела Ханнеса Эне, глядя ему прямо в лицо, собственно, у нее и не глаза были вовсе, а два зеленых луча.
— Никакого спьяна не было, — возразил Ханнес. — Я и запаха тоже не почувствовал.
— Ну ежели и запаха, так конечно, — согласилась Эне, вид у нее был серьезный, но про себя она смеялась.
«Да-а… — подумал Ханнес, окончательно уверившийся, что сегодняшний день с самого начала был каким-то особенным, что уже с утра произошли события, сделавшие сердце (тоже по-особенному) радостным и чутким, — Иной раз ждешь год или два, и ничего подобного не случается. А когда уже ждать перестал, вдруг…» Взять хотя бы разговор Эне по телефону, заставивший его, Ханнеса, удивиться, до чего много в одной женщине силы, настойчивости и упрямства… Потом погрузка на телегу мешков и хлев Эне… курица, сидящая у нее на плече… потом прибивающий подковы Вангонен, отчего Ханнесу вспомнилось детство, закоптелая кузня и слепящий свет горна, отец, кующий железо: дзинь! дзинь!.. О да, сегодняшний день выпал по-особенному радостным и богатым чувствами…