Эта гиблая жизнь
Шрифт:
Редкая радость – звонок в дверь!
Смиренно пошел Веселов отпирать дверь и застыл, увидев на пороге старую нищенку с испитым лицом и ароматами вокзала.
– Подожди, – сказал ей Веселов, но, смутившись, раздумал идти за подаянием и сказал: – Проходи на кухню, сейчас накормлю тебя чем-нибудь.
Раздумывая, нищенка приостановилась в коридоре. Но решила, что если разуется, то создаст хозяину еще большие неудобства, и прошла на кухню прямо в растоптанных сапогах.
– А ты художник? – спросила, тыча грязным пальцем в небольшой
– Храм Христа Спасителя. Недавно писано, – подтвердил Веселов. – Опохмелиться хочешь? – попросту, как давней знакомой, предложил он.
– Кто ж откажется? – хихикнула старуха, обнажив беззубый рот, показавшийся Веселову неопрятным.
Достал из холодильника банку с огурцами, порезал хлеба и, не сильно поспешая, отправился в комнату, где добыл из бара непочатую бутылку. Вернувшись, обнаружил, что нищенка жует пустой хлеб.
– Выпей вот для начала, – сказал сочувственно.
Она опрокинула две рюмки подряд и взяла со стола огурец. Веселов тем временем уже поставил на огонь сардельки.
– В Господа Бога нашего Иисуса веруешь? – по-деловому спросил старуху, когда она пыталась укусить огурец, который был ей не по зубам.
Веселов бросился мелко нарезать другой огурец и налил ей в бокал огуречного рассола.
– Верую, как же. А вот не скажешь ли мне, художник, что есть Бог?
На этот вопрос Веселов давно готовился ответить кому-нибудь и с удовольствием сказал:
– Бог внутри нас. Он есть Любовь.
– Это я знаю, – вздохнула нищенка. – Почти сорок лет. Тем и жила, пока бездомной не стала.
– Дети выгнали? – догадался Веселов.
– Нет детей. Фирма.
– Это ты Бога прогневила... На-ка вот с собой на дорожку.
Он сунул ей пятьдесят рублей и начатую бутылку. Потом хлопнул себя по лбу и, схватив с огня сардельки, разложил их по блюдечкам.
Нищенка налила себе еще водки, запила ее рассолом, а сардельку аккуратно положила в грязный полиэтиленовый пакет, куда перед этим отправила огурец.
– Спаси, Господи, веселый ты человек, Веселов.
Он слышал, как она прошла дверь, как зазвучали шаги по площадке, но никак не мог стронуться с места. Наконец бросился за старухой:
– Постой-постой, а ты-то кто?
– Испугался? – обернулась она со ступенек. – Не бойся, не колдунья. Я тебя у одного бомжа на чердаке по телевизору видела. И картинки твои тогда еще понравились.
– Как звать-то тебя, сестра?...
– Мариной кличут, брат, Мариной.
На веревочке (рассказ)
Висит себе Дмухан Дмуханович на веревочке, глаза прикрыл, ветерком его покачивает. Нарочно повис Дмухан Дмуханович: грустно ему стало. Петельку хитрую-хитрую придумал, к корсетику хитрому-хитрому пристегнул – висит, людей пугает, а сам слушает.
– Ну, сколько раз тебе повторять! – говорит Дарья Ивановна внучке Марусе. – Горлышко заболит.
«Это про меня!» –
– Не будет тебе мороженого, – заканчивает Дарья Ивановна и уводит Марусю в детский сад, качнув Дмухана Дмухановича плечиком под пяточку.
Завертелся Дмухан Дмуханович на веревочке, в голове закружилось, чуть было глаза не открыл. «Вот, – думает, – хорошо, что не заметили. Ребенка бы напугал. Надо было другое место выбрать – на площади, перед мэрией».
– Ему-то уже хорошо, – слышится Дмухану Дмухановичу. – Он свой кайф получил. А нам что делать?
«Это про меня, – думает. – Завидуют, что отмучился. Знали бы, что жив, не завидовали. Теперь снимать будут, протоколы составлять, искусственное дыхание и все такое...»
– Ему-то хорошо, – продолжает между тем Иван Семенович Николаю Егоровичу про кого-то третьего. – У него зять в ларьке торгует. У него зять ему каждое утро по сто грамм подносит. А нам что делать?
«Никакого зятя у меня нет, никаких ста граммов... Значит, не про меня, – вздыхает Дмухан Дмуханович. – Опять не заметили. Не то место выбрал».
Прошли алкаши, даже не взглянули на висящего.
– Ку-ку, ку-ку!.. – считает часы кукушка в чьей-то квартире. Восемь утра насчитала.
«Так это же моя кукушка!» – догадывается Дмухан Дмуханович. И жалеет, что забыл гирьку подтянуть: кто знает, сколько тут еще висеть... Ничего, скоро выйдут на лавочку старушки – уж тогда засуетятся.
Выходят – Аполлинария Кузьминична, Анна Ступановна и Аглая Фемистокловна.
– Глянь-ка, Нюра! – обращается Аглая Фемистокловна к Анне Ступановне. – Видишь, висит?
– Где? – поражается Анна Ступановна, но тоже видит и вскрикивает: – Мать честная! Повесили!..
«Это про меня! – думает Дмухан Дмуханович. – Теперь начнут слезы лить да причитать. А я – вот он, жив-здоров: доброе утро, бабушки, я еще кого хочешь переживу, а за сочувствие – спасибо!»
– И впрямь висит, – говорит Аполлинария Кузьминична, тетя Поля. – Не вижу, с какого там числа? Только горячую или обе фазу?
– Горячую, на месяц! Чтоб им пусто было. Нет, опять не про него...
Висит Дмухан Дмуханович еще минуту, вторую, и вдруг до него доходит: а ведь устроил он себе «повешение» аккурат под ящиком для овощей, что на четвертом этаже у Владимира Ильича, зятя Аглаи Фемистокловны. А если упадет сундук?... Нет, сейчас об этом лучше не думать.
Зачесался нос у Дмухана Дмухановича: комар сел. Больно жалит! Подтянул Дмухан Дмуханович незаметно так левую руку, с часами, согнал комара, почесал нос. Уже пятьдесят восемь минут висит он в качестве упокойника, а никто на него внимания не обращает.
«Зря, зря я здесь-то, – думает. – Надо было на Красной площади. Или перед Белым домом».
Руки затекли. Горлу больновато. Надо было другую конструкцию выдумать.
Вздохнул. Довисел еще пару минут – и стал из веревочки выпутываться. Невнимательный народ.